Три сестры

В бараке сейчас по меньшей мере тысяча девушек: кто-то спит, кто-то еще бодрствует, некоторые тихо разговаривают. Циби встает и машет рукой, и Ливи, заметив ее, направляется к ней, огибая тюфяки.

Циби замечает на лице Ливи следы слез – полосы розовой кожи на фоне кирпичной пыли, покрывающей ее тонкое нежное лицо.

– Что случилось? Ты в порядке? – спрашивает Циби, когда Ливи падает в ее объятия, усаживает сестру на тюфяк и хватает ее забинтованную руку; похоже, ранку обработали. – Что случилось?

Ливи продолжает рыдать и наконец выдавливает из себя:

– Почему ты мне не сказала?

– Что не сказала? Что произошло?

– Я пошла в больницу.

– И что-то случилось?

– Я увидела. – Ливи перестает плакать; ее глаза округлились от страха.

– Что увидела? – вся похолодев, спрашивает Циби.

– Там висело зеркало. Почему ты не сказала мне о том, что со мной сделали?

Циби берет лицо Ливи в свои ладони и впервые за много дней улыбается:

– И это все? Ты увидела свое отражение в зеркале?

– Мои волосы… – Ливи проводит рукой по голове и сразу с отвращением отдергивает руку. – Они остригли мои локоны. – Она смотрит мимо Циби, в глубину барака, на сотни бритых голов; у нее остекленевший, мутный взгляд. Циби готова ударить сестру, вывести ее из шока, но вскоре Ливи обращает на сестру свои широко открытые голубые глаза. – Они остригли мои волосы, – шепчет она, а ее руки вновь тянутся к голове, глаза наполняются слезами.

– Но, Ливи, что они, по-твоему, делали той машинкой?

– Я… я не хотела об этом думать. Пока это происходило, я воображала себе, что мама возится с моими волосами. Ты же знаешь, как она любит причесывать мои кудряшки. – Когда до Ливи доходит, она замолкает. Ее бьет дрожь.

Циби начинает понимать: некоторые вещи настолько ужасны, что их не принимаешь. Может быть, это и хорошо. Кто знает, что еще им предстоит вынести? Может быть, ей тоже придется воспитать в себе это умение.

– Ливи, я твое зеркало. – Циби машет рукой вокруг. – С этого момента мы все – твое зеркало.

Кивнув, Ливи закрывает глаза.

– Давай ляжем, ладно? – Циби нечего предложить сестре, помимо сонного забытья.

– Но блохи… – Ливи распахивает глаза.

– Как и мы, они тоже голодные. Нам надо просто научиться не замечать их.

– Но вчера ты…

– Вчера было сто лет назад.

На следующий день они снова идут на место сноса зданий. Перед началом работы Ингрид спрашивает у девушек, кто из них умеет читать и писать. Никто не отвечает. Для Циби уже стало очевидным, что неприметность – единственный способ избежать ее жестокого внимания. Капо впадает в ярость. Она все громче и громче повторяет вопрос. Она не отступает. Отдавая себе отчет в присутствии поблизости эсэсовцев, Циби все же решается подать голос в надежде, что они с сестрой, возможно, получат какие-то преимущества. Если она выйдет вперед, возможно, им не придется работать на месте сноса зданий.

– Я умею читать и писать, – говорит Циби.

– Кто это сказал? – спрашивает Ингрид.

Циби смело делает шаг вперед из строя, глядя прямо перед собой. Ингрид не полька, как другие капо, она немка. Интересно, размышляет Циби, она преступница или политзаключенная – всего несколько причин, по которым гражданин Германии мог оказаться в Польше, в Освенциме. Циби рада, что они с Ливи понимают и даже немного говорят по-немецки.

Ингрид рывком протягивает Циби планшет и карандаш:

– Запиши фамилии и номера всех. И побыстрее!

Взяв планшет, Циби подходит к девушкам в первом ряду и принимается записывать их фамилии. Девушки поднимают рукава, показывая выбитые на руках номера, и Циби заносит их на лист бумаги. Она проворно ходит вдоль рядов девушек и, закончив, вручает планшет Ингрид.

– Все правильно? – спрашивает Ингрид.

– Да, Ингрид.

– Посмотрим. – Капо переворачивает страницу. Водя пальцем сверху вниз, она выкрикивает: – Заключенная тысяча семьсот сорок два, как твоя фамилия?

Девушка с номером 1742 называет свою фамилию. Правильно. Ингрид называет другие номера, получает ответы.

Циби все еще стоит рядом с ней, и Ингрид машет одному из эсэсовцев. Он неторопливым шагом подходит к ним, постукивая стеком по своей ноге. Ингрид протягивает ему список.

– Где ты научилась так красиво писать? – спрашивает он у Циби.

С бравадой, более уместной для жизни в лагере «Хахшары», Циби смотрит на охранника и отвечает:

– Я выросла не в лесу, я ходила в школу.

Бросив взгляд на Ингрид, она замечает, что капо отвернулась, чтобы спрятать улыбку, которая может навредить ей не меньше, чем Циби.

Охранник хмыкает.

– Пусть она ведет твои записи, – говорит он капо, перед тем как уйти.

– Ну-ну, – положив руку на плечо Циби, произносит Ингрид. – Ты старательная и аккуратная. Но если не будешь остерегаться, язык доведет тебя до беды. Ты мне больше пригодишься живая, чем мертвая, так что перестань дерзить охранникам. Поняла?

Циби кивает. Ей неприятно прикосновение руки Ингрид, но разве не этого она хотела? Заискивать перед теми, кто может навредить ей с сестрой?

– Каждый день будешь записывать новых заключенных и вычеркивать отсутствующих. Ясно?

– Да, Ингрид. Я смогу. С удовольствием займусь этим, – отвечает Циби.