Три судьбы

— Вот что, голубчик, сейчас мне некогда, а ты ступай переговори со станичным атаманом, — договаривая последние слова на ходу, полковник и офицеры направились дальше по улице к выглядывавшему из-за ветвей гостеприимному поповскому дому.

— Это как же! Извиняюсь… вашскобродь, мне с вами требуется, — растерянно проговорил старик, делая невольное движение вслед за уходившими офицерами.

— Иди, иди, нужно им с тобой балакать, — хмуро бросил один из казаков. — Им что, нажрутся теперь поповской курятины, да и айда дальше…

— Тоже служба! — негодующе поддержал другой.

— Собирай, Федот, своего Миколку, нечего зря размусоливать. Чем он не казак? И справный, и гладкий. Вишь, рожа — что твое колесо, — пошутил подошедший к ним станичный атаман.

— Степан Семеныч, да как же это можно, иль тебе не грех такое с нами делать? — сбиваясь от волнения, говорил старик.

— А что сделали? — спокойно, словно недоумевая, переспросил, нахмурив брови, атаман.

— А то, зачем моего Миколку не в черед записали. Неправильно это. Нет такого закону, чтобы одного сына от стариков забирать. Моему Миколке года еще не вышли!

— Чего там года. Теперь годов много не надо, не старый режим. Так-то, а что насчет другого, так это брось, казаку законов нету. Хоть один сын, хоть шестнадцать. Казаки усе должны в полку служить, — закончил атаман.

— «Усе должны служить». А чего твой не служит? Думаешь, раз атаманский сын, так мы и не бачим? Неправильно это, Степан Семеныч, бога в тебе нету, стыда-совести не имеешь, — взволнованно, почти плача, выкрикивал старик.

— Ну, хватит, ишь, раскричался. С кем говоришь-то? Что, я выбирал, что ли? Пойди вон с ним и толкуй. А наше дело маленькое, прикажут, и Федьку пошлю, — и, расталкивая угрюмо молчавших и откровенно сочувствовавших старику казаков, атаман важно пошел, прижимая списки к груди, туда, где уже расположилось начальство.

— Брось, папаня, что с ними, с бугаями, говорить-то. Хиба они слово людское понимают? Идем до хаты, — ласково поглаживая, спутавшиеся волосы отца, осторожно и почти насильно увлекая его за собой, говорил Никола, надевая на голову старика старенькую, облезлую папаху, снятую при разговоре с полковником.

— Идем, идем, сынок, — устало и безнадежно согласился старик и, понуро опустив голову, пошел, поддерживаемый сыном.

Оставшиеся посреди улицы казаки сочувственными взглядами проводили их, сокрушенно поматывая головами.

— Отец, а отец, что же с нами теперь будет? Ведь Миколка-то у нас один. Уйдет в полк, с кем мы, старые, останемся, а? Ты вот об чем подумай. — Старуха горько опустила седую голову. — У людей хоть девки в хате. У соседа пес на дворе брешет. А у нас что? Вдвоем с тобой, старым, маяться будем поджидаючи. Ох-ох! Миколушка, сыночек мой родной. — С сухим прерывистым, похожим на кашель рыданием старуха крепко обняла сына, молча гладившего ее худую костлявую руку.

— Смотри, сыночек, береги себя. Не для нас береги, для себя. Да и старуху матерь пожалей, — глотая подступавшие к горлу слезы, говорил старик.

— Небось, папаня, что люди — то и я. Нам больше других не надо…

— То-то, сынок. Смотри сторонись худых людей-то, служи честно, как деды твои и отцы служили, — старик всхлипнул и, подавив волнение, продолжал: — Чужого не бери, Микола, чужое добро руки жжет. Мужиков да баб не трогай. Свои они, сынок, не чужие. Не обижай, сыночек. Бог-то он все видит…

Никола почтительно, но так, как взрослые говорят с детьми, поддакивал, слушая советы отца. Ему было тяжело видеть, как через силу храбрился старик, боявшийся расстроить уходившего в поход сына. Никола обнял отца.

— Ми-ми-мико-лушка, родненький мой, сыночек… — беспомощно разрыдался старик. Из его глаз покатились мелкие старческие слезы, сморщенное лицо сразу обмякло и посерело.

— Помолчи, помолчи, отец, не надрывай ты нам сердца, и без тебя тошно, — заплакала старуха, вытирая ладонью слезы.

Никола обнял родителей и притянул их к себе…

— Здорово булы, ребятки!

— Здорово и вы!

— Ишь, сопляки, и до вас добрались. Довольно дома калганы[50] салом набивать. И вас скрутили…

— Эй, казачок! Нету промеж вас ищерских?

— Ищерцы подале будут. Здесь все павлодольцы.

— А-а, козлодеры, значится.

— Ну, вали, вали, тоже смехун выискался. Не задерживайся.

— А ну вылазь там, вылазь, хватит прохлаждаться, не на свадьбу приехали! — обходя вагоны, зычно выкрикнул вахмистр.

Эшелон стал медленно разгружаться. Из полуоткрытых теплушек вылезали казаки, таща за собой переметные сумы и холщовые мешки, набитые домашней снедью: салом, копченой рыбой и сухою вишней, среди которой лежали вкусные станичные коржи и кругляши.

— Ну, скорей там шевелись, черти не нашего бога! — напрягая голос, снова заревел вахмистр, — выводи людей с конями, жив-ва!..

Сотенный горнист заиграл сбор, и казаки, один за другим, стали медленно сводить по сходням коней. Трехдневная поездная тряска и частые паровозные свистки напугали коней, и теперь, несмотря на понукание, казаки с трудом выводили их.

— Н-но, иди, черт, тю, скаженный. Балуй у меня, — ругались казаки, вытягивая за чумбуры испуганных коней.