Три тополя

Алексей пожалел Сашу, ее непокой и растерянность. За Катю он был спокоен, она чувствовала себя свободно, угасавший день подарил ей уверенность в себе, в Саше она видела ученицу Алексея и, кажется, более всего поражалась, что эта грузноватая женщина, мать двух детей, воспитана ее мужем. А Саша сбилась с тона, смотрела под ноги, на большие, с набившимся песком, лодочки и не решалась сбросить их.

— Что это мы величаться стали, Саша? — пришел он ей на помощь. Так вернее и проще, скрытность не дается Саше, ей нельзя играть никакой роли, она может быть только собой. — Уже мы не в школе, ты теперь знаменитый человек…

— На всю толоку знаменитый! — оживилась Саша. — Меня всякая буренка знает!

— И портрет твой у сельсовета видели.

Она всплеснула руками:

— Не было б стекла, я бы выдрала: горе — не портрет.

— А по мне красиво, — сказал Капустин серьезно.

— Неужто я живая хуже?

— Лучше! — воскликнула Катя. — Куда лучше, сравнивать нечего. — Близорукая, и теперь видевшая Сашу немного расплывчато, Катя впервые ощутила на себе ев осмелевший, изучающий взгляд, особый женский взгляд, от которого не укроется ни упавший на лоб волосок, ни морщинки у рта или на притененной поднятым воротником шее. Все было бы естественно, если бы не истовость этого взгляда, его трепещущая напряженность, будто от того, какой окажется Катя, что-то зависит и в жизни Саши; взгляд без праздного любопытства, без мимолетности — не легкий, не скорый на суд или одобрение. — Дети у вас — чудо, — сказала, смутившись, Катя.

— Удачные мальчики, — отозвалась Саша. Что-то ей вспомнилось, сняло улыбку, но она не сразу отважилась открыться, колебалась, поминать ли об этом. — Они ко мне от рождения добрые, не мучили… Я и первого легко родила, не крикнула. Баба одна в родилке пугала: мол, без муки родила — не к добру. Матери надо муку принять, чтоб у сына ее не было, сколько проживет. Ты, мол, откупилась, ему отольется…

— Глупая или злая женщина! — убежденно отозвалась Катя.

Саша опустилась на корточки, прижала к себе вертевшихся у ее подола мальчиков, потом подтолкнула их, велела сбегать в луга, они начинались сразу за насыпью. Вздохнула освобожденно, глядя им вслед, и сказала:

— Женщина хорошая, только очень она родами намаялась. Двое суток — никак, разрезали ее, девочку взяли чуть живую, вот у матери и одна надежда — вся мука ей пришлась, а дочь пусть живет счастливая, не то что слепень — комар чтоб не ужалил… А только не бывает так… — Материнство, и свое, благополучное, и чужое, начавшееся со страданий, наполняло ее, красило особой, самоотверженной добротой. Катя и Капустин не нашлись сразу, что сказать, и Саша закончила рассудительно: — Всякое будет: и ужалит и укусит. Только бы скаженные собаки не рвали.

Прокимнов-старший подгребал к берегу, под кусты, куда прибежал Митя с инструментом, а Иван отдыхал на спине, похлопывал по воде ладонями.

— Иван с рыбой пришел? — спросил Капустин.

— Чего-то принес. Ночную, может, продал кому.

— Я его кукан упустил. Не говорил?

— Он скажет! — Саша будто гордилась скрытностью мужа. — Я не спрошу — молчит. Голавль пошел, мальчики неделями отца не увидят, проскочит под окнами на мотоцикле в район, а Сережка в крик: отец проехал…

До слабости в коленях, до дрогнувших пальцев захотелось Капустину коснуться Саши, ощутить ее тепло, и он взял ее за руку, стиснул присмиревшие пальцы и сказал, кивнув на железную рубчатую площадку стоявшего на рельсах крана, которым забивали и выдергивали дубовые щиты плотины:

— Сядь и вытряхни песок из туфель. Чего мучиться?

Так он, верно, держался с ними и в классе, подумала Катя, — заботливо и наставительно. И то, что женщина покорно опустилась на выступ крана, сбросила туфли, молодо наклонилась и стала счищать с большой, светлой ступни песок, тоже было в порядке вещей, еще одной подробностью этой новой, открытой, речной жизни, такой же естественной, как озорующий на воде муж Саши, как юркий, решительный Митя Похлебаев или две маленькие фигурки на бугре — темные силуэтики на фоне огромного, опускавшегося к горизонту солнца.