Три тополя

Если сегодня все пойдет ладом, можно и на сетку деньги собрать: лето, считай, прошло, а зимой скинут пятерку, зимой заработок дороже ценится. Может, в зиму с Рысцовым сторгуется, тот за лето ни разу не принес своей сеточки на реку, спиннингом балуется, а сетку держит на сеновале, никак не простит Оке, что она у него власть отняла. Воронок понимает Прошку и, хоть сам думает по-другому, жалеет его; что-то ведь отняли у соседа, пресекли его размах, самую натуру Рысцова обидели. Не Воронок отменял запретку, он и сам в караульщиках походил, — жизнь это над Прошкой сделала, но так уж Воронок устроен, что, чувствуя себя частицей этой жизни, он испытывал и необъяснимую неловкость перед Рысцовым и даже чувство вины, что вот он-то сам живет, как прежде, а у Прошки все поменялось.

И с этой стороны выходило, что он счастливый человек: в войну жизнь отняла у него все, но жестокий урон несли и другие, и все они были одной судьбы племянники. Тут уж не до обиды, какая может быть обида, когда и самому помереть хочется, не думать, не страдать. А потом все покатилось ровно, как рессорный возок по проселку, ему терять было нечего, а другие теряли, хоть тот же Рысцов.

О спиннинге с уклеечкой, которая, верно, отдала богу душу, еще и не долетев до воды, Воронок забыл, но вдруг ровный гул падающей воды взорвал треск громкоголосого затвора на катушке. Воронок поднял на плотину голавля в полкило: по живцу и добыча.

Кукан он пристроил не в стоячей воде перекрытого канала электростанции, а на устое, чуть повыше вынутых щитов, — вода пролетала здесь прозрачно и яростно, кукан он распустил подлинней, чтобы рыбе было вольготно.

Воронок вынул сеточку и не обманулся: дно ее так и кишело, переливалось серебром, уклейки рассыпались в пружинистых прыжках по устою.

Скоро пожаловал второй голавль, потяжелее, спустя полчаса попался залетный, нежданный в этот час судак, сам удивленно не верящий беде, за ним еще голавль — кукан тяжелел, подходило к четырем кило, связанная вместе, рыба грузно плюхалась в воду. И сеточка не пустовала, уклейки прибавлялось, за ней, значит, рыба и поднялась к плотине. Воронок сбегал к электростанции за бесхозным мятым ведром, складывал туда уклейку, лопырей и плотвичек, а сверху, чтобы не пекло, накрыл пиджаком. Эта рыба не ему — хозяину сетки, кто бы он ни был, таков обычай.

Набежали рыбаки, словно издалека услышали, как бьется об камень выдернутая из воды рыба, потянулись и шлюзовские, а среди них и хозяин сетки, тучный, с детским лицом водолаз. Перед полуднем показались доярки, они торопились перейти ворота шлюза, пока их не развели: с верховьев подходил охлестнутый солнцем, гремящий музыкой трехпалубный «Николай Некрасов».

Воронок побрел к нижним воротам, они простоят на затворе, пока через гудящие камеры не сойдет наполняющая шлюз высокая вода. Торопиться ему незачем, он один с рыбой, пожалуй, он и не сразу полезет на пароход, постоит на бетонной бровке шлюза, покуражится, подождет, пока с палубы его окликнет повар или буфетчица: рыба при нем живая, еще и первый голавль не уймется. Теперь каждый увидит его добычу, а при ней все глянется: пегая, в седине щетина на лице, тяжелые ботинки на босу ногу, солдатские, тугие в икрах, штаны: некогда, мол, о себе подумать, делом занят!

Перед самыми воротами сошел на песок к воде, под укрытие высоких, связанных поперечинами свай — нижнего створа шлюза. Мимо уже понесло из камер неспокойную, в завертях и всплесках, воду. Воронок босой вошел в нее, ополоснул, окуная, рыбу в хорошей, живой воде, чтобы надышалась перед расставанием, и когда уже сунул нош в ботинки, увидел на воротах Александру. Он высоко поднял кукан и, неуклюже дернув головой, указывая за спину, крикнул:

— А на плотине все пустые!

Саша не расслышала сквозь плещущий гул камер — они были прямо под ней, — подумала, что Воронок зовет ее, и повернула к нему.

Он всегда вчуже радовался молодой, рыжеглазой женщине, помнил ее мать не стареющей с годами памятью, будто судьбой ему назначено было хранить образ именно той скорбной, белолицей красавицы при непутевом муже. Хотя Воронок и недодумывал всего до конца и не мог бы сказать, кем теперь была для него Александра, прилепившаяся к прокимновскому сытому, своекорыстному корню, была она вместе с соседкой Евдокией и даже больше, чем пришлая Евдокия Рысцова, самой их деревней, ее постоянством, ее нынешним днем и будущим, сколько мог себе представить Воронок.

— И твой сегодня свистит — мимо! — радостно объявил он Саше и теперь, с двух шагов, приметил, что она какая-то слинялая, тихая, сухие губы шевельнулись, извиняясь, что душе ее нечем откликнуться на удачу Воронка. — Хворая ты?

Саша покачала головой.

— Иван обидел? Побил, что ли?

— Такого у нас не заведено: Ваня на меня руки не поднимет. Он и с мальчиками — лаской.