Три товарища

— Любимый, — сказала она очень тихо и нежно. — Я просто больше не могла!

XXVI

Из кабинета главного врача я направился в холл, где меня ждал Кестер. Мы вышли из санатория и сели на скамью напротив входа.

— Все плохо, Отто, — сказал я. — Хуже, чем я опасался.

Мимо прошла шумная группа лыжников. Среди них было несколько большеротых и белозубых женщин с загорелыми лицами, смазанными кремом. Они кричали друг другу, что нагуляли волчий аппетит. Мы подождали, пока они не прошли.

— Вот такие твари, конечно, живут, — сказал я. — Живут и здоровы, как мало кто. Кровь с молоком! До чего же тошно!

— Ты говорил с главным врачом? — спросил Кестер.

— Да. Он мне все объяснил, но, знаешь, как-то очень заумно, со всякими оговорками. Но в итоге я понял, что ее состояние ухудшилось. Правда, он утверждает, будто дело пошло на лад.

— То есть как это?

— Он утверждает, что, останься она там, внизу, ее положение уже давным-давно было бы совершенно безнадежно. Здесь же, мол, процесс замедлился. Это он и называет улучшением.

Кестер разгребал каблуками слежавшийся снег. Потом повернулся ко мне лицом.

— Значит, он все-таки на что-то надеется?

— Врач всегда должен надеяться — такая уж у него профессия. Но я надеюсь куда меньше. Я спросил, сделал ли он пневмоторакс. Нет, говорит, больше нельзя. Несколько лет назад ей уже делали поддувание. А теперь поражены оба легких. Все очень скверно, Отто.

Перед нашей скамьей остановилась какая-то старая женщина в стоптанных галошах. У нее было синюшное лицо с запавшими щеками и потухшие, словно слепые, глаза цвета грифельной доски. Вокруг шеи она обмотала старомодное боа из перьев. Медленно подняв лорнет, она с минуту разглядывала нас. Потом зашаркала дальше.

— Вот так уродина! Привидение да и только!

— Что он еще сказал? — спросил Кестер.

— Объяснил вероятную историю ее болезни. Сказал, что имел много пациентов в том же возрасте. Он считает все это последствием войны. Недоедание в решающие годы развития организма. А мне плевать на эти объяснения. Пат должна выздороветь, и все! — Я посмотрел на Кестера. — Конечно, врач мне сказал, что на своем веку видел немало чудесных исцелений. Как раз при туберкулезе бывает так, что процесс вдруг останавливается, происходит инкапсуляция — и человек выздоравливает, иногда даже, казалось бы, в совершенно безнадежных случаях. То же говорил мне и Жаффе. Но я в чудеса не верю.

Кестер ничего не ответил. Мы продолжали сидеть рядом и молчали. Да и о чем было говорить? Оба мы пережили слишком много тяжелого, и утешения нам и в самом деле были ни к чему.

— Только бы она не догадалась, — сказал наконец Кестер.

— Это, конечно, не нужно, — ответил я.

Так мы и сидели до прихода Пат. Я ни о чем не думал. Даже не испытывал чувства отчаяния, а просто отупел, стал каким-то неживым.

— А вот и она, — сказал Кестер.

— Да, она, — сказал я и встал.

— Алло! — Пат подошла к нам, помахивая рукой. Она чуть пошатывалась. — Я немного пьяна. Наверно, от солнца. Стоит мне полежать на солнце, и я давай качаться, как старый моряк.

Я внимательно посмотрел на нее, и все сразу изменилось. Я поверил в чудо — она была здесь, живая. Она стояла здесь и смеялась, и рядом с этим все остальное было неважно.

— Что это у вас за рожицы сегодня? — спросила она.

— Да городские у нас рожицы. Сюда они не вписываются, — сказал Кестер. — Все никак не привыкнем к солнцу.

Она засмеялась.

— Сегодня у меня отличный день. Бестемпературный. Мне разрешили выйти. Давайте пойдем в деревню и выпьем по аперитиву.

— Конечно, пойдем.

— Пошли!

— А не прокатиться ли нам в санях? — спросил Кестер.

— Я вполне смогу дойти пешком, — сказала Пат.

— Это ясно, — сказал Кестер. — Только я никогда еще не садился в такую штуку. Хочется попробовать.

Мы позвали санного извозчика и по спиральной дороге спустились вниз, в деревню. Мы остановились перед кафе с небольшой террасой, залитой солнечным светом. Здесь было полно народу. Некоторых посетителей я узнал — они мне запомнились по санаторию. Был тут и Антонио — итальянец из бара. Он подошел к нашему столику и поклонился Пат. Рассказал, что прошлой ночью какие-то весельчаки выкатили кровать с лежавшим на вей пациентом из его комнаты и втолкнули в палату одной уже совсем ветхой старушки учительницы.

— А зачем они это сделали? — спросил я.

— Потому что он выздоровел и на днях должен уехать отсюда, — объяснил Антонио. — В таких случаях здесь всегда устраивают что-нибудь в этом роде.

— Таков, дорогой мой, пресловутый юмор висельников, то есть остающихся, — сказала Пат.

— В горах взрослые дяди превращаются в малых ребят, — как бы извиняясь, сказал Антонио.

«А ведь вылечился, — подумал я. — Кто-то вылечился и едет домой».

— Хочешь выпить, Пат? — спросил я.

— Хочу. Бокал мартини. Сухого мартини.

Заиграло радио. Венские вальсы. Словно легкие светлые флаги, они ритмично развевались в прогретом солнцем воздухе. Кельнер принес очень холодное мартини. Росинки на запотевших бокалах искрились на солнце.

— А ведь как приятно посидеть вот так, правда? — сказала Пат.

— Очень приятно, — ответил я.

— Но иной раз это невыносимо, — сказала она.

* * *