Три товарища

— Салют! — сказал кто-то за моей спиной.

Я вскочил на ноги. Она стояла передо мной и улыбалась.

— А вы, я вижу, не теряете время даром!

Я поставил рюмку, которую все еще держал в руке, на столик. Я растерялся. Девушка выглядела совсем иной, чем запомнилась мне. Среди этого множества упитанных баб, поглощающих пирожные, она казалась стройной юной амазонкой, холодной, сияющей, уверенной в себе и неприступной. Ничего у меня с ней не выйдет, подумал я и сказал:

— Как же это вы возникли здесь, как привидение? Я ни на секунду не спускал глаз с дверей.

Она указала направо.

— Там есть другой вход. Но я опоздала. А вы давно уже ждете?

— Не более двух-трех минут. Я тоже пришел только что.

Компания за моим столиком умолкла. Затылком я чувствовал оценивающие взгляды этих четырех солидных матерей семейств.

— Мы останемся здесь? — спросил я.

Девушка посмотрела на столик, огляделась вокруг, и ее губы смешливо искривились.

— Вероятно, все кафе на один лад.

Я покачал головой.

— Лучше, когда они пустые. А в этом чертовом заведении человека охватывает комплекс неполноценности. Приятнее посидеть в каком-нибудь баре.

— В баре? А разве бары бывают открыты днем?

— Я знаю один такой бар, — сказал я. — Правда, там очень тихо. Если это вас устраивает…

— Иногда, пожалуй, устраивает.

Я посмотрел ей в глаза, не сразу поняв, что она имеет в виду. Вообще я не против иронии — если, конечно, она не в мой адрес. Но теперь совесть моя была почему-то нечиста.

— Тогда идемте.

Я окликнул кельнера.

— Три двойных коньяка! — заорал этот жалкий неудачник таким голосом, будто хотел докричаться до посетителя, уже лежавшего в гробу. — Три марки тридцать пфеннигов.

Девушка обернулась ко мне.

— Три коньяка за три минуты! Вот это темп!

— Два были выпиты вчера.

— Нет, каков врун! — прошипела мне вслед пышнотелая дама. Она слишком долго молчала, и наконец ее прорвало.

Я повернулся к столику и поклонился.

— Благословенного вам Рождества, милые дамы!

Затем я быстро пошел.

— Вы что, поссорились с ними? — спросила девушка уже на улице.

— Да ничего особенного. Просто я обычно произвожу неважное впечатление на хорошо обеспеченных домохозяек.

— И я тоже, — ответила она.

Я посмотрел на нее. Какое-то существо из другого мира. Я начисто не мог себе представить, какова она и как живет.

* * *

В баре я почувствовал себя более уверенным. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и надраивал до блеска конусовидные коньячные рюмки. Он поклонился мне так, будто увидел меня впервые в жизни и словно не он, а кто-то другой всего лишь позавчера с трудом дотащил меня до дому. За плечами этого отлично вышколенного человека был огромный жизненный опыт.

В зале было пусто. Лишь за одним столиком, как почти всегда, сидел Валентин Гаузер. Мы познакомились на фронте — служили в одной роте. Однажды, преодолев полосу заградительного огня, он принес мне на передний край письмо — думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду этого письма, — мать должна была лечь на операцию. Но он ошибся — это была всего лишь реклама подшлемников из какой-то особой ткани. На обратном пути его ранило в ногу.

Вскоре после войны Валентин получил наследство и начал его методически пропивать. Он утверждал, что каждодневно обязан отмечать свое счастье: ведь вышел живым из мясорубки войны. При этом его ничуть не занимало, что война кончилась несколько лет назад. Он часто повторял, что такое везенье сколько не отмечай — все будет мало. Он был одним из тех, кто запомнил войну в мельчайших подробностях. Мы, его товарищи, о многом давно позабыли, он же помнил каждый день, каждый час.

Я сразу заметил, что он уже порядком хлебнул. Всецело поглощенный собой, он с отсутствующим видом сидел в своем углу.

Я приветственно поднял руку.

— Салют, Валентин!

Он глянул на меня и кивнул.

— Салют, Робби!

Мы уселись за столик в другом углу. Подошел бармен.

— Что желаете пить? — спросил он девушку.

— Рюмочку мартини, — ответила она. — Сухого мартини.

— В этом Фред большой специалист, — заявил я.

Фред не мог удержаться от улыбки.

— А мне, пожалуйста, как всегда, — сказал я.

В баре царил полумрак и было прохладно. Пахло пролитым джином и коньяком — терпкий запах, напоминавший ароматы можжевельника и хлеба. Под потолком висела деревянная модель парусника. Стенка за стойкой была обита листами меди. Приглушенный свет люстры переливался в них красными отблесками, словно медь отражала какой-то подземный огонь. В стенах были укреплены чугунные бра. Но только в двух из них — у столика Валентина и у нашего столика — горели лампочки. На бра были надеты прозрачные желтые абажуры, вырезанные из старых пергаментных географических карт и казавшиеся какими-то светящимися фрагментами нашего мира.