Три товарища

Всю зиму она стояла голая и кривая. Мы вешали на нее старые покрышки и насаживали на сучки канистры из-под масла для просушки. Это была просто удобная подставка для всего — от обтирочной ветоши до капотов. Еще несколько дней назад на сливе развевались наши застиранные синие комбинезоны, еще вчера ничего особенного не было заметно, и вдруг, за одну-единственную ночь, дерево, как по волшебству, преобразилось в сплошное розовато-белое мерцающее облако, облако из светлых цветов, словно на наш грязный двор ненароком залетел заблудившийся сонм бабочек…

— А уж запах какой, запах-то!.. — мечтательно произнесла Матильда и блаженно закатила глаза. — Потрясающий запах! Именно так пахнет ваш ром.

Я потянул носом, но никакого запаха рома не услышал. Впрочем, все было ясно.

— Пахнет скорее коньяком для клиентов, — заявил я.

— Видимо, вы простудились, господин Локамп! — энергично возразила она. — Или, может быть, у вас в носу полипы. Теперь полипы почти у всех. Но у старой Штосс нюх, как у гончей, можете не сомневаться. Пахнет именно ромом… выдержанным ромом…

— Хорошо, Матильда…

Я налил ей рюмку рома и затем подошел к бензоколонке. Юпп уже был здесь. Перед ним стояла ржавая консервная банка, в которую он вставил пучок веток в цвету.

— Это еще что? — удивился я.

— Это для дам, — пояснил Юпп. — Если какая-нибудь дама заправляется у нас, я ее премирую такой веточкой. Под это дело я сегодня залил в баки на девяносто литров больше обычного. Так что это дерево стоит золота. Не будь его у нас, надо было бы поставить вместо него бутафорию.

— А ведь ты, парень, настоящий делец.

Он усмехнулся. Лучи солнца просвечивали сквозь его уши, и они походили на рубиновые церковные витражи.

— Меня уже дважды сфотографировали, — доложил он. — На фоне дерева.

— Вон что! Ты еще станешь кинозвездой, — сказал я и направился к смотровой яме; оттуда, из-под «форда», как раз выбирался Ленц.

— Робби, — сказал он, — ты знаешь, о чем я подумал? Надо бы нам позаботиться о девушке этого Биндинга.

Я посмотрел на него.

— Как это понять?

— Точно так, как я сказал. А чего ты на меня уставился?

— Я на тебя не уставился.

— Не только уставился, но даже вылупился. Между прочим, как ее зовут? Пат… А дальше как?

— Не знаю, — ответил я.

Он выпрямился.

— Как то есть не знаешь? Ты ведь записал ее адрес. Сам видел.

— Потерял бумажку.

— Потерял! — Он запустил две пятерни в заросли своих желтых волос. — Значит вот ради чего я тогда битый час провозился с Биндингом! Потерял!.. Но, может, Отто запомнил адрес.

— Отто его тоже не знает.

Он подозрительно поглядел на меня.

— Жалкий дилетант! Тем хуже для тебя! Неужели ты не понял, какая это чудесная девушка? Господи! — Он взглянул на небо. — В кои-то веки нам попалось что-то стоящее, так эта зануда теряет адрес.

— А мне она не показалась такой уж замечательной.

— А это потому, что ты осел, — ответил Ленц. — Болван, который не понимает ничего, что возвышается над уровнем шлюх из кафе «Интернациональ». Эх ты, пианист! Повторяю: познакомиться с ней — с этой девушкой — просто счастье, особенное, исключительное счастье! Но ты, конечно, ни черта в этом не смыслишь! Ты видел ее глаза? Разумеется, не видел… Все больше в рюмку глядел…

— Да заткнись ты! — прервал я его, потому что этой рюмкой он попал мне прямо в открытую рану.

— А руки, — продолжал он, не обращая на меня внимания, — тонкие, длинные руки, как у мулатки. Уж в этом-то Готтфрид знает толк, можешь мне поверить. Святой Моисей! Вдруг, нежданно-негаданно встречается девушка что надо — красивая, естественная, а главное — умеющая создать определенную атмосферу… — На мгновение он остановился. — А ты-то вообще понимаешь, что это такое — атмосфера? — добавил он.

— Воздух, который накачивают в баллоны, — угрюмо заявил я.

— Ну конечно! — сказал он с выражением жалости и презрения. — Конечно же, воздух! Атмосфера — это ореол, излучение, тепло, таинственность — все, что одушевляет красоту и делает ее живой… Впрочем, с кем это я говорю… Испарения рома — вот твоя атмосфера…

А теперь перестань, а то как бы я не уронил что-нибудь на твой черепок, — буркнул я.

Но Готтфрид говорил и говорил, и ничего я ему не сделал. Ведь он не знал ничего о том, что произошло, не знал, что каждое его слово задевает меня за живое. Особенно насчет выпивки. Я уже как-то преодолел эти мысли и начал утешаться. А Ленц взворошил во мне все это заново. Он без умолку продолжал расхваливать эту девушку, и вскоре мне стало казаться, будто я и впрямь безвозвратно потерял что-то редкостно прекрасное.

* * *