Три товарища и другие романы

— Ослиная ты голова! — сказал я. — Тоже мне открытие сделал! Думаешь, ты один такой жутко мудрый? Конечно, смысла нет ни в чем. Мы и не живем вовсе ради какого-то смысла. Слишком это было бы просто. Давай одевайся. Пойдешь со мной в «Интернациональ». Отпразднуем твое превращение в мужчину. До сих пор ты был школьником. Я зайду за тобой через полчаса.

— Нет, — сказал он.

Видно, совсем скис.

— Пойдем, пойдем, — сказал я. — Уж сделай мне такое одолжение. Сегодня мне не хочется торчать там одному.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

— Ну, если ты этого хочешь, — сказал он затем, сдаваясь. — В конце концов, не все ли равно?

— Ну вот видишь? — сказал я. — Совсем недурной девиз для начала.

В семь вечера я заказал телефонный разговор с Пат. После этого времени действовал половинный тариф, и я мог говорить вдвое дольше. Я сел на стол в передней и стал ждать. На кухню не пошел. Там пахло зелеными бобами, а совмещать этот запах с разговором с Пат даже по телефону мне не хотелось. Минут через пятнадцать мне дали санаторий. Пат сразу оказалась на проводе. Услышав так близко ее теплый, низкий, неторопливый голос, я до того разволновался, что почти не мог говорить. Меня затрясло как в лихорадке, кровь застучала в висках, и я ничего не мог с этим поделать.

— Боже мой, Пат, — сказал я, — это и в самом деле ты?

Она рассмеялась.

— Где ты сейчас, Робби? В конторе?

— Нет, я сижу на столе у фрау Залевски. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, милый.

— Ты встала?

— Да. Сижу на подоконнике в своей комнате. На мне белый махровый халат. За окном идет снег.

Я вдруг ясно увидел ее. Увидел, как кружатся снежные хлопья, увидел темную точеную головку, прямые, чуть выступающие вперед плечи, бронзовую кожу…

— О Господи, Пат! — сказал я. — Будь прокляты эти деньги! Если б не они, я бы сел сейчас в самолет и к ночи был бы у тебя.

— Ах, милый мой…

Она замолчала. Я услышал тихие шорохи и гудение провода.

— Ты меня слышишь, Пат?

— Да, Робби. Но лучше не говори со мной так. У меня совсем голова пошла кругом.

— И у меня чертовски кружится голова, — сказал я. — Расскажи, что ты там поделываешь наверху.

Она стала что-то рассказывать, но скоро я перестал вникать в смысл ее слов. Я слушал только ее голос, и пока я так сидел, примостившись в темной передней между кабаньей головой и кухней с ее бобами, мне вдруг почудилось, будто распахнулась дверь и меня подхватила волна тепла и света — ласковая, переливчатая, полная грез, тоски, юных сил. Я уперся ногами в перекладину стола, крепко-крепко прижал трубку к щеке, смотрел на кабанью голову, на открытую дверь кухни и не замечал ничего этого — меня обступило лето, ветер веял над вечерним пшеничным полем, и зеленым светом отливали лесные дорожки. Голос умолк. Я глубоко вздохнул.

— Как хорошо говорить с тобой, Пат. А что ты собираешься делать сегодня вечером?

— Сегодня вечером у нас маленький праздник. Он начинается в восемь. Я как раз одеваюсь, чтобы пойти.

— Что ты наденешь? Серебристое платье?

— Да, Робби. Серебристое платье, в котором ты нес меня по коридору.

— А с кем ты идешь?

— Ни с кем. Это ведь здесь, в санатории. Внизу, в холле. Тут все знают друг друга.

— И тебе будет трудно удержаться, чтобы не наставить мне рога, — сказал я. — Особенно в серебристом платье.

Она засмеялась.

— Только не в нем. У меня с ним связаны определенные воспоминания.

— У меня тоже. Я ведь помню, какое оно производит впечатление. Впрочем, я не хочу ничего знать. Можешь изменить даже, только я не хочу об этом знать. А когда вернешься, будешь считать, что это тебе приснилось, что это забытое прошлое.

— Ах, Робби, — проговорила она медленно, и голос ее стал еще глуше. — Не могу я тебе изменить. Для этого я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, каково здесь жить. Сверкающая роскошью тюрьма — вот что это такое. Все стараются отвлечься как могут, вот и все. Как вспомню твою комнату, так на меня нападет такая тоска, что я иду на вокзал и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу иногда в вагоны или делаю вид, будто встречаю кого-то, — и тогда мне кажется, что я ближе к тебе.

Я стиснул зубы. Никогда еще она со мной так не говорила. Она всегда была застенчива и проявляла свои чувства больше жестами или взглядами, чем словами.

— Я постараюсь как-нибудь навестить тебя, Пат, — сказал я.

— Правда, Робби?

— Да, может быть, в конце января.

Я знал, что вряд ли сумею сделать это, так как в начале февраля надо было снова платить за санаторий. Но я сказал это, чтобы хоть как-то ее подбодрить. Потом можно будет под разными предлогами откладывать свой приезд до того времени, когда она поправится и сама сможет уехать из санатория.

— До свидания, Пат, — сказал я. — И чтобы все у тебя было хорошо, ладно? Будь весела, и тогда мне будет легче. Повеселись сегодня как следует.

— Да, Робби, сегодня у меня счастливый день.