Три товарища и другие романы

Мама, что мне на это ответить! Ты не поймешь, никогда не постигнешь. Да тебе и незачем постигать. Скверно ли там было, спрашиваешь ты… Ты, мама…

Я качаю головой, говорю:

— Нет, мама, не очень. Нас же там много, а вместе не так скверно.

— Да, но недавно Генрих Бредемайер заходил, он рассказывал, что там ужасно, газ и все такое.

Это говорит моя мама. Говорит: газ и все такое. Она не знает, что говорит, просто боится за меня. Рассказать ей, что однажды мы обнаружили три неприятельских окопа, где все, будто их разом хватил удар, окоченели в разных позах? На брустверах, в блиндажах, там, где их накрыло, стояли и лежали люди с посиневшими лицами, мертвые.

— Ах, мама, мало ли что говорят, — отвечаю я, — Бредемайер болтает почем зря. Ты же видишь, я невредимый и упитанный…

Трепетная забота мамы возвращает мне спокойствие. Теперь я уже в состоянии пройтись по комнатам, говорить и держать ответ, не опасаясь, что вдруг поневоле прислонюсь к стене, поскольку мир сделается мягким, как резина, а жилы — хрупкими, как трут.

Мама хочет встать, и я пока выхожу на кухню к сестре.

— Что с ней? — спрашиваю я.

Сестра пожимает плечами:

— Уже несколько месяцев не встает, только мы не хотели писать тебе. Несколько врачей приходили. Один сказал, что, наверно, рак.

Я иду в окружное военное управление доложить о прибытии. Медленно шагаю по улицам. Временами кто-нибудь со мной заговаривает. Но надолго я не задерживаюсь, не хочу вступать в пространные разговоры.

На обратном пути меня окликает громкий голос. Оборачиваюсь, погруженный в задумчивость, — передо мной майор. Напускается на меня:

— Вы что, не умеете отдавать честь?

— Прошу прощения, господин майор, — растерянно говорю я, — я вас не видел.

Он еще повышает голос:

— Вы и отвечать, как положено по уставу, не умеете?

У меня руки чешутся двинуть ему по физиономии, но я сдерживаюсь, ведь иначе отпуску конец, становлюсь навытяжку:

— Я не видел господина майора!

— Извольте быть внимательным! — рявкает он. — Ваше имя?

Я докладываю.

Толстая красная физиономия по-прежнему пышет возмущением.

— Из какой части?

Снова рапортую по всей форме. Ему все еще недостаточно.

— Где расположена ваша часть?

Но с меня довольно, и я отвечаю:

— Между Лангемарком и Бикссхооте.

— Где? — несколько ошеломленно переспрашивает он.

Я объясняю, что час назад прибыл в отпуск, и думаю, что теперь он отвалит. Однако ошибаюсь. Он еще больше выходит из себя.

— Вам, видимо, очень бы хотелось насаждать здесь фронтовые привычки, а? Не надейтесь! Здесь, слава Богу, порядок! — Он командует: — Двадцать шагов назад, марш!

Во мне кипит глухая ярость. Но я ничего не могу поделать, он ведь прикажет немедля взять меня под арест, если захочет. И я отхожу назад, марширую вперед и в шести метрах от него молодцевато бросаю руку к козырьку и опускаю ее, оставив его в шести метрах за спиной.

Он снова подзывает меня и теперь снисходительно заявляет, что готов сменить гнев на милость. Я выказываю горячую благодарность.

— Идите! — командует он.

Щелкнув каблуками, я поворачиваюсь кругом, ухожу.

Вечер испорчен. Иду домой, швыряю форму в угол, как и собирался. Достаю из шкафа штатский костюм, надеваю.

Совершенно непривычное ощущение. Костюм коротковат и маловат, на фронте я вырос. Справиться с воротничком и галстуком никак не удается. В конце концов узел завязывает сестра. Как легок этот костюм, кажется, будто ты в одних подштанниках и рубашке.

Смотрю на себя в зеркало. Странное зрелище. Дочерна загорелый конфирмант-переросток удивленно глядит на меня.

Мама рада, что я в штатском; так я ей ближе. Но отец бы предпочел, чтобы я надел форму, ему хочется показать меня своим знакомым.

Но я не соглашаюсь.

Как замечательно — тихо-спокойно где-нибудь посидеть, например под каштанами в трактире напротив, рядом с кегельбаном. Листья падают на стол и на землю, пока что редкие, первые. Передо мной стакан пива, в армии привыкаешь выпивать. Стакан наполовину опустел, осталось несколько добрых глотков, вдобавок можно заказать второй стакан и третий, если захочется. Нет ни поверки, ни ураганного огня, хозяйские дети играют в кегельбане, собака кладет голову мне на колени. Небо голубое, сквозь листву каштанов виднеется зеленая башня церкви Святой Маргариты.

Все это хорошо и мне по душе. А вот с людьми мне приходится туго. Одна только мама ни о чем не спрашивает. С отцом уже обстоит иначе. Ему охота услышать мои рассказы о войне, его желания кажутся мне трогательными и глупыми, настоящей связи с ним я уже не чувствую. Он готов слушать не переставая. Я понимаю, он не знает, что рассказывать об этом нельзя, и мне хотелось бы доставить ему удовольствие; однако для меня рискованно облекать такие вещи в слова, я опасаюсь, что тогда они примут огромные размеры и совладать с ними будет невозможно. Что с нами станется, если мы совершенно ясно увидим, что происходит на фронте…

Потому-то я ограничиваюсь рассказами о нескольких забавных случаях. А он спрашивает, участвовал ли я в ближнем бою. Я говорю «нет» и встаю, иду прогуляться.