Три товарища и другие романы

— Допустим, — говорит Альберт, и я вижу, что он намерен загнать меня в угол, — но наши профессора, и духовенство, и газеты твердят, что правы только мы, и надеюсь, так оно и есть… Однако французские профессора, и духовенство, и газеты твердят, что правы только они… С этим-то как быть?

— Не знаю, — говорю я, — так или иначе война идет, и каждый месяц в нее вступают все новые страны.

Возвращается Тьяден. Он по-прежнему взбудоражен и немедля опять встревает в разговор, интересуется, как вообще возникает война.

— Большей частью из-за того, что одна страна наносит другой тяжкую обиду, — отвечает Альберт с некоторым высокомерием.

Однако Тьяден вроде как и не замечает:

— Страна? Что-то я не пойму. Гора в Германии никак не может обидеть гору во Франции. И река не может, и лес, и пшеничное поле.

— Ты вправду осел или прикидываешься? — ворчит Кропп. — Я не об этом. Один народ наносит обиду другому.

— В таком разе мне тут делать нечего, — отвечает Тьяден, — я себя обиженным не чувствую.

— Вот и объясняй такому, — сердится Альберт, — от тебя, деревенщины, тут ничего не зависит.

— Тогда я тем более могу двинуть домой, — упорствует Тьяден, и все смеются.

— Эх, дружище, речь о народе в целом, то есть о государстве! — восклицает Мюллер.

— Государство, государство… — Тьяден лукаво щелкает пальцами. — Полевая жандармерия, полиция, налоги — вот ваше государство. Коли речь о нем, то покорно благодарю.

— Вот это верно, — вставляет Кач, — впервые ты сказал очень правильную вещь, Тьяден, государство и родина, тут в самом деле есть разница.

— Но они ведь неразделимы, — задумчиво произносит Кропп, — родины без государства не бывает.

— Верно, только ты вот о чем подумай: мы ведь почти все простой народ. И во Франции большинство людей тоже рабочие, ремесленники или мелкие служащие. С какой стати французскому слесарю либо сапожнику на нас нападать? Не-ет, это всё правительства. Я никогда не видал француза, пока не попал сюда, и с большинством французов небось обстоит так же: немцев они раньше не видали. Их никто не спрашивал, как и нас.

— Почему же тогда вообще война? — недоумевает Тьяден.

Кач пожимает плечами:

— Должно, есть люди, которым от войны польза.

— Ну, я не из их числа, — ухмыляется Тьяден.

— Здесь таких вообще нету.

— Так кому от нее польза-то? — не унимается Тьяден. — Кайзеру ведь от нее тоже проку нет. У него все есть, чего он ни пожелай.

— Ну, не скажи, — возражает Кач, — войны у него до сих пор еще не было. А каждому более-менее великому кайзеру нужна хоть одна война, иначе он не прославится. Ты загляни в свои школьные учебники.

— Генералы тоже становятся знаменитыми благодаря войне, — вставляет Детеринг.

— Еще знаменитее, чем кайзер, — поддакивает Кач.

— Наверняка за войной стоят другие люди, которым охота на ней заработать, — бурчит Детеринг.

— По-моему, тут скорее что-то наподобие лихорадки, — говорит Альберт. — Никто ее вроде и не хочет, а она вдруг тут как тут. Мы войны не хотели, другие уверяют, что они тоже, и все равно полмира воюет.

— У них там врут больше, чем у нас, — говорю я, — вспомните листовки у пленных, где было написано, что мы-де поедаем бельгийских детей. Молодчиков, которые пишут такое, вешать надо. Вот кто настоящие виновники.

Мюллер встает:

— Хорошо хоть война здесь, а не в Германии. Вы гляньте на изрытые воронками поля!

— Это верно. — Тьяден и тот соглашается. — Но куда лучше совсем без войны.

Он гордо удаляется, ведь в конце концов сумел задать нам, вольноопределяющимся. И здесь его мнение в самом деле типично, с ним сталкиваешься снова и снова, и возразить ничего толком не возразишь, потому что оно еще и пресекает понимание других взаимосвязей. Национальное чувство простого солдата состоит в том, что он находится здесь. Но этим оно и исчерпывается, все прочее он оценивает практически, со своей позиции.

Альберт сердито ложится в траву.

— Лучше вообще об этом не говорить.

— От разговоров ничегошеньки не меняется, — согласно кивает Кач.

Вдобавок почти все новые вещи приходится сдать в обмен на старую рвань. Их нам выдали только для парада.

Вместо России — опять на фронт. Путь лежит через жидкий лесок с искореженными деревьями и развороченной почвой. Кое-где жуткие ямищи.

— Мать честная, вот так долбануло, — говорю я Качу.

— Минометы, — отвечает он, потом показывает вверх.

Среди ветвей висят мертвецы. Голый солдат сидит в развилке сучьев, только каска на голове, а одежды никакой. Там, наверху, лишь половина, безногий торс.

— Что здесь творилось? — спрашиваю я.

— Вышибло его из одежи, — бурчит Тьяден.

— Чудно́, — говорит Кач, — мы эту страсть уже несколько раз видали. Когда долбает этакая мина, человека впрямь вышибает из одежи. Ударной волной.