Три цвета любви

Вздохнув, Мика принялась с еще большей яростью тереть ослепительно чистую тарелку. Что там психологи говорят про пять стадий взаимодействия с неизбежным? Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Лелька зависла на стадии отрицания: съежилась клубочком на диване и твердит, что ничего не было. Как ребенок, который прячется от страшного буки под одеялом. В ситуации с детскими ужастиками это оправдано: страхи питаются нашим вниманием, и, если кошмар игнорировать, он поблекнет, уйдет. Но если «бука» абсолютно реален? То, что случилось, нельзя неслучившимся сделать. А вот свихнуться, отрицая реальность, можно запросто.

— Лель… — осторожно позвала она.

— Он жив, — упрямо повторила та. — Иначе все это не имеет никакого смысла.

— Лель, я все понимаю, но… Ты же не можешь всю оставшуюся жизнь вот так на диванчике пролежать. Ты ведь начинала злиться — а теперь? Застыла, как бабочка в янтаре. Но ты же не бабочка и не в янтаре, ты живой человек. И довольно взрослый. Ну да, тебе сейчас кажется, что жизнь утратила смысл…

— Да я не об этом! — досадливо перебила Леля. — Меня убить хотели…

Мика, разумеется, потребовала подробностей. Вспоминать наглую самоуверенность «штангиста», липкий страх и малодушную свою послушность Леле не хотелось:

— Спроси у Дима, ладно? Муторно даже думать про все это…

Но рассказать, конечно, пришлось.

— И что Шухов говорит? — деловито осведомилась Мика.

— Ну, они говорят, вообще непонятно, с какой стати тот бандит полез права качать, я совсем не понимаю этих бизнес-сложностей, но вроде бы моя подпись сейчас ничего не решает… И, говорят, больше не сунется, ему юристы или кто-то там все объяснили. Только… если он так наезжал, значит, Ленька жив! Иначе все это не имеет смысла!

Мике подумалось, что логики в умозаключении подруги не больше, чем в противоположном: Ленька погиб, потому бандит попытался надавить на вдову. Плавали, знаем. Но если Леля видит в этом основание для надежды — оно и к лучшему. Все не так ужасно, как тупое отрицание реальности, которое, будем честны, прямой путь в психушку.

— Почему Шухов охрану к тебе не приставил?

Леля недовольно дернула плечом.

— Сперва приставил, я их прогнала.

— Тебе хочется, чтоб тебя убили?

— Как ни странно, нет. Я думала сначала: да, хорошо бы все закончилось, потому что невыносимо… Но раз я так испугалась… Наверное, там, — она постучала согнутым пальцем по своей макушке, — что там? Подсознание? Наверное, оно не хочет… Не знаю…

— Поня-атно, — протянула Мика, остервенело надраивая очередную тарелку. Леля даже удивилась слегка: сколько там посуды-то в машине? Не целый же магазин! Или Мика их уже по третьему разу моет? Надо же, как разозлилась, с чего, спрашивается… — Значит, испугалась ты. Это хорошо… Умирать тебе, как любому нормальному человеку, оказывается, не хочется… Хорошо… Так какого же черта! — Она швырнула в мойку букетик чайных ложек, получилось звонко и даже мелодично. — Жив Ленька или нет — бабушка надвое сказала. Будущее покажет. Но до этого будущего еще дожить надо. Так какого же, говорю, черта ты себя заживо хоронишь? Даже самый распрекрасный мужчина — это не может быть вся жизнь. Да не вскидывайся ты так. Не вся, попробуй в это поверить. Только часть ее. Прекрасная, если повезет, тяжелая или пакостная, если не очень. Скучная, радостная, трагическая, быть может. Но — часть. Не вся жизнь. И уж тем более — не вся ты. Ты — вот она, а все остальное — просто вокруг. Даже самые близкие люди. Даже самый чудесный, самый любимый в мире мужчина.

Леля, слушая, прикусила костяшки пальцев и сморщилась. Сейчас заплачет, подумала Мика. Вот и отлично, давно пора. Но Леля не заплакала. И Мике вдруг стало ее жалко.

— Кстати, а почему ты такой снимок дурной повесила? — спросила она совершенно спокойным, словно и не орала только что, голосом.

— Так нет другого, — так же спокойно объяснила Леля.

— Как это?

— Мы ж никогда не любили фотографироваться. У меня в телефоне только Джой. Ну и Ульянка с Платоном немножко.

— Погоди-погоди. Черт с ним, с телефоном. Но в альбоме-то… я же точно помню, там отличные снимки были. Немного, но были.

— А он делся куда-то, — безразлично сообщила Леля.

— Как — делся? Вот тот серый «слон», что на стеллаже возле камина лежал? Из Парижа который?

Единственный в доме фотоальбом был и впрямь здоровенный — как слон. И крышки у него были бледно-серые, чуть складчатые, как слоновья шкура, кожаные. Леля даже улыбнулась, вспомнив, как они с Ленькой увидели это «чудовище» на одном из парижских блошиных рынков. Переглянулись, точно заговорщики: обоим было ясно, что «надо брать», однако известно ведь — на рынке нельзя показывать свой интерес. Не то чтоб денег жаль — это ж «блошка», какие тут особенно деньги! — но если просто подойти, поинтересоваться, заплатить, сколько спросят… это ж невыносимо скучно! И какая тогда радость от приобретения? Это ж поединок: покупатель против продавца, и главное — победить. Так ей Ленька объяснял. Мужчинам вообще очень это важно — побеждать.