Три узды

– Скажите, Максим, – промурчала она, – почему у вашего романа такое странное название? Насколько я успела заметить, – она заглянула в блокнотик, испещренный каллиграфическими записями, – в книге нет ни слова на морскую или флотскую тематику.

– Потому что издатель не пропустил авторский вариант, – я кивнул на свою опекуншу, которая с преувеличенной комичностью развела руками. – Из цензурных, так сказать, соображений.

Журналистка несолидно прыснула и продолжила:

– Откройте нам тайну. Как вы пришли к выбору постконцептуального неоромантизма в качестве магистрального направления в своем творчестве?

Я только крякнул. Насколько я понимаю работу интервьюера – со своего дилетантского дивана, конечно, – первые несколько вопросов служат для того, чтобы клиент успокоился, разговорился, потерял осторожность и не побоялся ляпнуть лишнего. Очевидно, предполагалось, что на этот вопрос я отвечу без труда и с удовольствием. Но я и понятия не имел, клянусь, что мои частушечно-просторечные, нарочито грубые тексты написаны в таком мудрёном стиле. Надо было выкручиваться, и я решил подпустить цинизма – в надежде, что кривая вывезет.

– Э-э-э… Отвечу так: можете считать меня дельцом от литературы. Я пишу в той области, где меньше конкуренции.

– Меньше конкуренции, вы говорите? Сомневаюсь. Как же Пригов, Рубинштейн? Сорокин, наконец?

– А с каких это пор у вас Сорокин заделался романтиком? – удачно ввернул я обраточку. – Да и вообще, кто их сейчас читает, кроме кучки интеллектуалов и вас, критиков? А мне хочется писать для более широкой группы читателей.

– Поэтому в ваших произведениях так много матерной брани и эротики?

– Не только брани. Видите ли, у меня потребительское отношение к художественной литературе. Я убежден, что она выполняет в первую очередь развлекательную функцию. Книга должна быть интересной, увлекательной, приятной для чтения. А что это значит? Это значит динамичный сюжет, много действия, понятные характеры, и – да, вы правы – юмор, секс, приключения… Тогда книгу прочтет много людей.

– Вам не кажется, что такой примитивный подход может оскорбить ваших читателей?

– Да какая разница, примитивный или нет. Вряд ли человека, захотевшего провести вечерок с книжкой, интересует демонстрация моего персонального мировоззрения. Главное – чтобы покупали, ведь так?

– Удивительно. Какого вы все-таки невысокого мнения о потребителях вашей, так сказать, продукции…

– Что вы, напротив. Я забочусь о них. Просто мне кажется бесчеловечным заставлять обитателя современного мира и без того перегруженный мозг во время чтения – разбираться, к чему эта фраза, и имеет ли она отношение к крохотному эпизоду, проскочившему десять глав назад… Не во времена Достоевского живем, к счастью. Пусть задумается после, отложив книгу! Так я считаю.

Проклятая журналистка сокрушенно покачала красивой головкой, словно призывая аудиторию в свидетели моего падения, а затем снисходительно сменила гнев на милость:

– Впрочем, есть у вашего романа и достоинства. Например, ваша отсылка к трагической судьбе Румяновой действительно заставляет пустить слезу.

Девушка сделала паузу, ожидая реакции на комплимент. Я позорно растянул одеревеневшие губы. Кто такая Румянова, я не знал.

– Это, конечно, да, – осторожно заметил я, – однако мне кажется, что значение аллюзий и вообще всяческого символизма в отечественной литературе слишком преувеличено.

– Разве? – холодно задрала она бровь.

– Ну да, – заверил я, пытаясь съехать с непонятной мне темы. – Знаете, все эти школьные мучения: что, дескать, хотел сказать автор, когда описывал зимний лес… По-вашему, откуда все это идет?

– Просветите нас, – насмешливо разрешила она.

– Это все от проклятого царизма, – вдохновленно понес я. – Дело в том, что русская литература сформировалась в условиях непрерывной цензуры и репрессий. Писателям приходилось осваивать эзопов язык раньше деепричастных оборотов, а читателям – учиться выискивать двойное и тройное дно между… э-э-э… строк. Так и повелось. Теперь от этого уже не отмоешься. Любая ерунда, вроде детской сказочки о том, как зайчик пришел в гости к снежинке, воспринимается как социальный памфлет, пересыпанный глубинными смыслами… Уверяю вас, все гораздо проще. Когда я пишу, что зайчик был серым, то имею в виду только его цвет по случаю летнего времени года. Ничего автор не имеет сказать, кроме того, что написано прямым текстом, ни-че-го… Понимаете?

– Как же в таком случае серый летний зайчик смог прийти в гости к снежинке? Она бы растаяла летом, не так ли? Вы просто кокетничаете, отрекаясь от собственных метафор.

– Они встречались в холодильнике, – мрачно предположил я. Кто-то из присутствующих натужно хрюкнул.

– О том и речь! – многозначительно подытожила она дискуссию и перешла к другим вопросам.

– Какой же вы видите вашу, с позволения сказать, целевую аудиторию?