Три узды

Конечно, я любил ее и раньше. Может, точнее будет сказать, что был привязан к ней, не знаю. Но теперь эта связь была грубо рассечена бутылочным стеклом, и остатки любви с новой силой загноились одиночеством. Я бился в этом одиночестве, мучимый той почти физиологической болью, которую, должны быть, испытывает ребенок, отлученный от материнской груди. Я спал, кладя на подушку рядом ее фотографию, я ныл вслух и повторял ее имя, собирая ее платья – для того, чтобы Стас увез их в деревню (я утаил мешочек с несколькими парами белья, который выкинул только через несколько лет, опасаясь, что жена найдет его при уборке). Я вспоминал и рассказывал сам себе, какие нежные у нее были руки, какой кроткий взгляд, какая она была спокойная и добрая… Я пал так низко, что, чувствуя себя гнусным некрофилом, мастурбировал, вспоминая нашу нехитрую близость. Одним словом, я усердно конструировал тот самый образ – своего рода ментальный обелиск, – любовь к которому, затертому и потускневшему, с грехом пополам пронес до сегодняшнего дня.

Еще через месяц, не выдержав, я сделал предложение Нине.

* * *

– Прости, – еле слышно прошептал я, замерев на коленях. Она покачала головой.

– Как можно?.. Т-ты убил меня.

– Да как я-то? – взвился я по привычке, но это получилось настолько жалко и неуверенно, что я тут же сник. – Ты же сама…

– Ну и осел же т-ты, – заключила она, скользнув с парты на пол. – Пойду я, зря тебя нашла.

– Подожди! – я вскочил и загородил ей дверь. – Ты же зачем-то искала меня, что-то хотела? Ты не же просто так врезалась в меня в коридоре, да?

Она вытаращила на меня глаза:

– А что я должна была делать? Провалялась без памяти чуть ни год, никто не приходит, никого нет, т-тебя нет… Телефон пропал, номера я твоего не помню. Потом… н-ну, все, ушла. Я прихожу домой, там все пусто, тебя нет, вещей нет, только диван ободранный. Пошла тебя искать – а кого еще мне искать, если больше нет никого? Пришла в университет, гляжу по расписанию – вроде твоя лекция. А там то ли т-ты, то ли не ты – весь толстый какой-то, обвисший, волосы совсем короткие. Думаю, не ты. Что с т-тобой случилось? Вернулась домой, на диван этот, три дня там т-торчала, и решила, что все-таки ты. Вот, вернулась сюда, иду по коридору, не знаю, куда, а тут… И еще спрашиваешь, что я хотела… дурак.

Клянусь, это была самая длинная тирада из всех, что я слышал от Аси. Видно, здорово у нее накипело. Впрочем, это как раз не удивительно, удивительно другое…

– Как ты сказала? Тебя год лечили?

– А ты думал, после такого за две недели на ноги поставить можно?

– Нет-нет, я не об этом… Ты имеешь в виду, что год провела в больнице после той аварии? Ну, когда тебя… э-э-э…

– Да нет, что ты, – язвительно ответила она, – после того, как грипп п-подхватила. Конечно, после той, как ты выразился, ва… варии!

– Ася, – осторожно сказал я, – но это было десять лет назад. Не год, а десять.

– Не смешно!

– Тебе сейчас сколько лет?

– Уже забыл, что ли?..

– Ну скажи, пожалуйста.

– Двадцать шесть. Будет.

– Нет, Ася, – с жалостью сказал я. – Тебе тридцать шесть. Будет. Только не сейчас, а весной.

Вообще я уже сам не знал, во что верить. Не выглядела она на столько, хоть режьте меня. Да, она изменилась. Глаза и губы чуть тронуты косметикой, которой раньше не было принципиально. Волосы выглядели более темными, рыжеватыми, и подстрижены были до лопаток, а не до пояса, как раньше. Черты лица несколько заострились, в них стало меньше детской мягкости, но вряд ли это было следствием возраста – скорее, перенесенных страданий. Но я должен был признать, что передо мной все та же двадцатипятилетняя девчонка, а не женщина на середине четвертого десятка. Не зная, что сказать, я достал телефон и молча продемонстрировал Асе дату.

– Все равно, всё ты врешь! – нервно возразила она. – Я пока лежала, т-телевизор смотрела, радио слушала… Я бы заметила, если бы столько времени прошло, а так – ничего не изменилось.

– Ну хочешь, выйди в коридор, спроси кого-нибудь, если мне не веришь…

– Ага! – воскликнула тут она. – Значит, ты за целых десять лет не смог время выбрать, чтобы меня н-найти и навестить?

– Так это… – я замялся. – Асенька, ты же… умерла. Некого было навещать. Мы тебя похоронили.

– Кого ты там похоронил, если вот она я, перед т-тобой?!.

Я не нашелся, что на это ответить. Молча подошел к ней, с опаской взял за культю, почему-то воображая, что могу причинить ей боль, и стал привязывать на место ремешки протеза. На этот раз она не сопротивлялась.

– Это что у т-тебя? – она ткнула пальцем в царапины на запястьях.

– Так, – промямлил я. – Кошка подрала.

– Молодец… Кошку завел, а мне котенка не разрешал… Типа шерсть, грязь, да, милый?..

– Кхм, – окончательно смутился я. – А у тебя это почему?

– Это-то? – она отняла у меня искалеченную руку, которая, впрочем, уже выглядела вполне прилично. – А то ты не знаешь. Повреждения были… очень серьезные. Это ты еще остального н-не видел.

Я пропыхтел что-то сочувственно-невразумительное, но она поняла это по-своему:

– Теперь совсем не за что меня любить, да?.. – презрительно сказала она.