Три венца

-- Женившись, не разженишься, -- продолжал тихо Курбский. -- Третий год я уже поженен, хоть и не по своему выбору, не по своей воле. Поведаю тебе все, как было.

И без утайки поведал он, как подростком еще бежал из дома родительского с Литвы на Русь, и как угодил тут в челядинцы к князю Рубцу-Масальскому.

-- Была же в дворне княжеской вдовушка одна... Раиса... -- рассказывал он далее, и по звуку голоса его слышно было, как тяжело было ему произнести это имя, -- не из самых уже молодых: лет под тридцать; но из себя все еще красавица... Многие по крайности так находили. С виду будто цыганка: кожей смуглая, волоса как смоль, а глаза огневые, палящие. Этими-то глазами, а паче того речью ласковою безбожница всю дворню мужскую, можно сказать, заворожила. Подрос я -- и меня тоже не обошла тут, наметила. По самому мне, скажу по совести, такие не любы. "А хочешь, Михайло, женю тебя на себе?" -- говорила она мне смеючись. "Жени!" -- говорю и сам тоже смеюсь. Смех смехом, а женила! Случись праздник. Был грех, дал я споить себя хмельной брагой. Подсыпали, нет ли, в брагу мне какого еще зелья -- сказать не умею. Словно сквозь сон помнится только, как везут меня с Раисой в церковь, как ведет нас поп вокруг аналоя... А на другое утро пробудился уже окрученным законным мужем Раисы! Больше всех смеялись сам старый князь с княгинею. И прежде-то сердце мое не лежало к Раисе, а теперь, как привязала она меня к себе воровски, насильно, -- просто не глядел бы на обманщицу!.. Вестимо, что и я ей тут скоро опостылел. Выжил я год с ней, еще полгода, -- сил моих долее не стало; крадучись, ушел я от нее в лес дремучий... О сю пору, окроме тебя, Марья Гордеевна, ни единая душа не слышала о моем позоре...

Маруся, припав к дереву, стояла неподвижно, как окаменелая. Только из-под опущенных ресниц ее тихо капали слеза за слезой. Теперь она, наконец, подняла голову и сквозь слезы взглянула на рассказчика.

-- И с тех самых пор ты, значит, так и не видел ее?

-- Нет... Бог с нею!

-- Ах, князь Михайло Андреич! Как ни есть, она все же жена тебе перед людьми и перед Богом; что она-то тебя крепко любила, как жене должно, из твоих же слов видно. Тяжкий грех взял ты себе на душу!

Такой жестокий приговор со стороны дорогой ему девушки смутил Курбского.

-- Так что же по-твоему, Марья Гордеевна, мне делать-то теперь?

-- Выкупить ее у Масальских, принять к себе как жену законную и жить ладно и советно...

В это время снизу, от подножия холма, явственно донесся распеваемый хриплым басом заключительный куплет шуточной песни о "Теще":

"Що витер загуде,

Теща дума: зять иде;

Що куриця киркне --

Теща и крикне."

Это Данило Дударь предупреждал молодых людей о своем возвращении. Маруся торопливо принялась кутаться в платок.

-- Пора мне... Неровен час, хватится меня дядя...

-- А что пожелать мне тебе, Марья Гордеевна, на последнее прощанье -- сам не ведаю... -- сказал Курбский.

-- Что Господь пошлет, то и благо. Ты же, князь Михайло Андреич, не забудь, смотри, своей Раисы... Дай Бог тебе счастья с нею!

-- Нет, Марья Гордеевна, -- с горечью возразил Курбский, -- покуда мне не до нее: дай сердцу уходиться...

-- Куда же ты сбираешься отселе?

-- На Сечу Запорожскую: для царевича рать вербовать.

Приблизившийся в это время к говорящим запорожец подхватил последние их слова.

-- На Сечь Запорожскую? Ай да княже! Что дело, то дело! Кормилец, возьми-ка меня в товарищи! Я же там свой человек.

-- Пожалуй, едем.

С великой радости Данило бросил в воздух шапку и поцеловал в плечо будущего патрона и товарища.

-- А меж собой то, детки мои, на чем вы порешили?

-- Навек прощаемся... -- отвечал с глубоким вздохом Курбский.

-- Уж и навек! Бог милостив. А разлучиться до поры до времени надо, ничего не поделаешь. Ну, что ж, прощайтесь, сердечные, вы мои: мешать не стану.

Он отвернулся и слышал только за спиною как бы женский всхлип... А вот его тронула уже за руку Маруся и заторопила.

-- Идем же, Данило, идем...

-- Ну, полно, болезная моя, не убивайся, -- утешал ее на ходу запорожец, -- свидитесь еще, верь моему слову. Коли Савельич твой сам теперя не окочурится, так я лучше своим кулаком его пристукну...

-- Что ты, что ты, Данило! Креста на тебе нет! -- ужаснулась девушка. -- Обещай мне только глядеть за князем в оба, чтобы ему дурна какого не учинилося.

-- Об этом-то, красавица моя, не печалуйся: буду хранить его для тебя как зеницу ока...

А Курбский стоял все на том же месте. Народное празднество кругом не прерывалось: чуть где догорала свеча -- зажигалась новая; песни сменялись песнями, и общему ликованию этому, казалось, конца не будет. На душе же Курбского было совсем темно, мертво. Распростившись с ним, Маруся словно унесла последнюю искру его жизни, и охотнее всего он сейчас же лег бы в могилу, чтобы навсегда забыться. Не поверил бы он, если бы даже кто мог предсказать ему, что Маруся вскоре будет свободна, так как жених ее уже не оправится, и что сам он, Курбский, не далее как через полгода снова с нею свидится...

-- -----------------------------------------------------------------------------------