Три венца

-- Конечно... -- замялась Маруся. -- Но знаете, панночка: у меня из ума не выходит то, что нам вечор с вами довелось под мостом услышать.

-- Что мы с тобой слышали? Ничего не слышали! -- запальчиво перебила ее панночка. -- Лучше об этом и не думай.

-- Да как же не думать-то? Помните, как старший патер говорил: "Не будет храма -- не будет и проповедника". А потом обещался еще взять черта за рога...

-- Какой же ты ребенок, Муся, ах, какой ребенок! Всякое слово по-своему перетолковываешь...

-- А что, панночка, коли это поджог?

-- Уж не патеры ли подожгли? Ты совсем, детка моя, кажется, рехнулась! Пикни-ка только при других...

-- Ну, не сами хоть подожгли, подбили кого...

-- Послушай, Муся, не мудри: тебе же только хуже будет. Отчего бы ни загорелась эта церковь, -- коли она загорелась, стало быть, Провидению так угодно было. Противу Промысла Божия нам с тобой не идти.

-- Но Промысл Божий с тем, может статься, и дал нам подслушать тот разговор, чтобы мы уличили поджигателей?

Тут в горницу вихрем влетела панна Гижигинская и в неописанном волнении всплеснула руками.

-- Нет! Кому бы это могло в голову прийти!

-- Что такое? -- в один голос спросили обе другие девушки.

-- Ведь гайдук-то царевича -- не простого рода, а родовитый русский князь Курбский!

-- Я это чуяла! -- вырвалось у Маруси, и все лицо ее так и залило румянцем.

-- Но его уже нет!

-- Как нет?

-- В живых нет: он сгорел только что...

Маруся так же мгновенно побледнела, помертвела. Панна Бронислава принадлежала к тем нередким, к сожалению, особам своего пола, которым нет высшего удовольствия, как разносить по свету животрепещущие новости, особенно же о чужой беде. Эпизод погребения молодого русского красавца-князя под пылающими обломками церкви в ее красноречивых устах вышел, разумеется, несравненно живописнее, чем сумели мы передать его в нашем простом повествовании.

-- Нет... нет... Этого быть не может! -- внезапно зазвеневшим голосом вскричала Маруся.

Теперь только панна Марина обернулась к ней: молодая наперсница ее стояла, как каменное изваяние, ни жива, ни мертва, прислонясь к высокой, резной спинке стула; только глаза ее, дико и испуганно расширенные, блуждали кругом.

-- Что с тобою, деточка? -- встревожилась панна Марина. -- Чего не может быть?

-- Чтобы он погиб... Он жив, он должен был спастись!

-- Да ведь ты же слышишь, что вся церковь была уж в огне, что ему выхода из нее не было?

-- А все-таки... О, Господи! Да как же после этого верить? -- лепетала вне себя Маруся, и крупные слезы катились по ее щекам.

Панна Бронислава таинственно наклонилась к уху своей госпожи. Та кивнула головой.

-- Да! Пожалуй, что так... Ну, голубочко, серденько мое, что же делать, что делать! -- пыталась она утешить плачущую. -- Ведь коли он, точно, был княжеского рода, то тебе, купеческой дочери, он все равно не был бы уже парой. Бронислава, расскажи-ка ей еще раз, как было дело: чтобы не надеялась еще попусту.

Панна Гижигинская недала повторять себе приказания, и рассказ ее на этот раз вышел еще, может быть, картиннее, закругленнее. Миловидное по-прежнему, но страдальческое и бледное теперь как полотно личико Маруси опускалось все ниже.

-- А коли так, -- воскликнула она, и во взоре ее сверкнула отчаянная решимость, -- коли так, то мне молчать уже никто не запретит! Пусть весь свет знает, кто замыслил поджог, пусть они же, убийцы его, казнятся, отвечают за него головами!

-- Ты, Муся, в самом деле с ума сошла! -- резко уже и повелительно заметила панна Марина. -- Ты будешь молчать...

-- Не буду я молчать!

-- Что?! Я тебя к себе приблизила; но чуть только ты слово скажешь, как все между нами с тобой навсегда кончено!

-- И пускай! -- с не меньшим уже задором отозвалась Маруся. -- Ежели вы, пани, заодно с поджигателями и убийцами, ежели они вам дороже меня, то вы для меня совсем уже чужая, и я вас знать не хочу! Завтра же ноги моей здесь не будет; но допрежь того я все, все выложу начистоту, и молчать не буду, не буду, не буду!

Биркинское упрямство сказалось с такою силой, что порвало неразрывную, по-видимому, девичью дружбу разом и бесповоротно. Упрямство Маруси, однако, на сей раз ни к чему ей не послужило. Едва только удалилась она в свою комнатку, чтобы собрать свои пожитки, как следовавшая за нею по пятам панночка ее замкнула там на ключ, после чего отрядила панну Брониславу к патеру Сераковскому. Тот, узнав в чем дело, не преминул в свою очередь послать за расторопным княжеским секретарем и возложил на него довольно щекотливую миссию -- не медля, среди ночи еще, под благовидным предлогом выпроводить из Жалосц обоих Биркиных: дядю и племянницу, чтобы к утру их и духу не было.