Три венца

-- Отнюдь. Без конфронтования (очная ставка) какой же суд? Судебные же разбирательства в нашем коронном трибунале, надо вам знать, производятся обстоятельно, но потому самому тянутся иной раз месяцы, а то и годы. Вестимо, что пока разбирательство не кончено, панну Марию из Люблина уже не выпустят... А случись так, что коронный суд признает поджог недоказанным, и кверелу (жалобу) панны Марии недобросовестною, так ей самой, пожалуй, "куны" не миновать.

-- "Куны?" Это что же такое?

-- "Куна" -- столб с железным обручем, который надевается на шею инкульпата.

-- Всенародно?!

-- А-то как же? Столб на помосте перед самым костелом...

Заключительный аргумент княжеского секретаря разом прекратил колебание осторожного коммерсанта.

-- Это уж последнее дело! -- в ужасе воскликнул он. -- Пойти, в самом деле, потолковать сейчас с Машей... Авось, опомнится, утихомирится...

-- И толковать вам с нею, право же, не к чему. Разве от молодой девицы, да еще обуянной горем и страстью, можно ожидать толку? Забрать ее без дальних разговоров -- и все тут!

-- Забрать -- и все тут! -- согласился Биркин. -- Спасибо вам, господин честной, на добром совете! А ты, Данилко, ступай-ка живо да коней обряди.

Было уже за полночь, и из целого ряда окон жалосцского замка в одном единственном только окошке брезжил еще запоздалый свет. То было окошко княжеского секретаря, пана Бучинского, заносившего в памятную книжку текущие заметки.

Вдруг до слуха его долетел какой-то необычайный в ночную пору шум из соседнего коридора. Пан Бучинский накинул на себя чамарку (сюртук в персидском вкусе, застегивавшийся под шеей и носившийся под жупаном), схватил со стола светильник и вышел в коридор.

-- Сам Бог посылает мне вас, пане! -- воззвала к нему в слезах Маруся, насильно увлекаемая за руки своим дядей и двумя саженными гайдуками. -- Разбудите царевича!

-- Рад бы всей душой, пани, -- отвечал со всегдашнею своей готовностью любезный княжеский секретарь. -- Но мое подначальное положение...

-- Ну, сделайте мне такую Божескую милость! У меня есть до него просьба, которую он один только может исполнить!

-- Простите, но будить его ночью я своей властью не смею. Не могу ли я сам для вас что-нибудь сделать?

-- Ах, да, вы такой добрый ведь человек... Вы были тоже на этом пожаре, где сгорел будто бы...

-- Гайдук царевича, или, вернее сказать, молодой князь русский? Сгорел, увы! В этом не может быть сомнения.

-- Вы и все говорят, что он сгорел, -- прервала снова Маруся, -- но он жив, он должен быть жив! Обещаетесь ли вы мне разыскать его -- разыскать хоть под золою на пожарище?

-- Ежели бы я и разыскал его там, то как же ему еще живу быть?

-- Живым ли, мертвым ли разыщите -- отпишите мне о том тотчас в Лубны. Обещаетесь?

-- Все, что в моих силах, я сделаю, милая пани.

-- Я верю вам... Благослови вас Бог, добрый пане!

"Как есть сбрендила девка!" -- мысленно повторял про себя Степан Маркович, уразумевший общий смысл их полупольского, полумалорусского разговора, и был очень рад, когда усадил наконец племянницу в свою фуру и вывез ее за ворота княжеского замка, за которыми не угрожала уже ей позорная "куна".

Глава двадцать пятая

СУД СТРОГИЙ И НЕУМЫТНЫЙ

Княжеский "доминиальный" суд над поджигателем должен был состояться на следующее же утро после пожара, благо в Жалосцах ночевали двое из ближайших соседей Вишневецких, явившиеся на поклон к царевичу: теперь, в качестве ассистентов, они должны были участвовать в заседании домашнего уголовного суда. Но уже в восемь часов утра по замку разнеслась весть, что инкульпат, заключенный в нижнем жилье одной из "веж", бежал -- бежал вместе с приставленными к нему стражами.

Князь Константин объявил было, что к розыску скрывшихся будут немедленно приняты надлежащие меры, впредь же до их поимки судебное производство будет приостановлено. Но князь Адам решительно восстал против такой проволочки суда и настаивал на том, чтобы возмутительное преступление против дорогой ему восточной церкви было самым тщательным образом расследовано теперь же, пока обстоятельства дела еще свежи в памяти у каждого. Царевич Димитрий, все еще не примирившийся с мыслью о потере своего гайдука, довольно сочувственно поддержал требование князя Адама.

Тут князь Константин заявил, что сам он, как католик, не находит достаточного повода преследовать поджигателя (буде был таковой): а так как обвинителем в доминиальном суде может являться только потерпевший, то обвинение падает само собою. Тогда потерпевшим, вместе со всеми православными в Малой Польше от поругания родной святыни, речником (адвокатом) оной и обвинителем святотатства выступил уже князь Адам, требуя осуждения виновного заочно: по польскому уголовному кодексу, в случае неизвестности местопребывания преступника, заочные решения допускались. Князю Константину, чтобы показать себя беспристрастным, ничего не оставалось, как нарядить заочный суд. Ровно в десять часов утра открылось заседание суда.