Три версты с гаком. Я спешу за счастьем

— Люди рады, что Степаниду оштрафовали, даже в ладоши захлопали, когда приговор объявили, а мне жалко её, — сказал он. — Жила себе баба, как хотела, уж сколько ей? За пятьдесят. Жила и горя не знала. Нравилось ей вот так жить, ни во что других не ставя. Думала, шибко умная. А оно гляди — ка, как обернулось… Люди — то ничего не простили, все вспомнили. И высказали ей в глаза, что жила — то она нехорошо, неправильно. Это в двадцать лет услышать, ещё куда не шло. А в пятьдесят? Как же теперь ей жить — то на свете, а? Она привыкла по — своему и, ей — богу, думала, что живёт как надо. Мужик ейный, Терентий, как телок послушный, он Степаниде слова поперёк не скажет. Другие тоже с ней не хотели связываться — больно горластая. Жила себе баба и думала век так прожить. А теперь что ж ей делать? Как людям в глаза — то после этого всего глядеть?

— А ты правильно живёшь, Гаврилыч? — спросил Артём.

— А как же? — искренне удивился он. — Я людям худого не делаю. Никому дорогу поперёк не перешёл, в тюрьму никого не посадил. А сколько домов людям я за свою жизнь поставил! Выпить люблю? Так пью я тихо, без скандалов. Людей не зацепляю, не оскорбляю. Как бы ни был выпивши, на человека руку никогда не подыму. И под забором не валяюсь. Хоть баба моя и обзывает меня алкоголиком, никакой я не алкоголик… Я ведь могу и бросить, только зачем, ежели нравится? Вон сосед мой, Васька Лихарев, этот в рот не берет спиртного. Придёт с работы — он на спиртзаводе шофером работает — и во дворе все возится. Двух поросят завёл, птица, корова, огород — не чета моему, — у него там всякая всячина произрастает. А вечерами мотоциклы и велосипеды ремонтирует. Уж который год я его ни разу не видел, чтобы без дела был. Люди говорят, денег у него накоплено много. А зачем их копить — то? Сын у него инженер, в Москве живёт. Хорошая квартира, зарплата и все такое. И не выпивает, я думаю, оттого, что жалко на водку деньги тратить… Убей бог, не пойму я Ваську Лихарева. Хоть и кривит харю, когда меня выпившего увидит, а сдаётся мне, что завидует.

— Чему же завидовать — то? — усмехнулся Артём. — Как ты на четырех конечностях домой возвращаешься? А верный Эдуард твою кепку в зубах несёт?

— Ты меня этим не попрекай, — сказал Гаврилыч. — Хватит с меня моей собственной бабы. Она это умеет получше тебя делать — упрекать — то. Бывает, разведёт пожиже на целый день.

— Я и не попрекаю, — возразил Артём. — Удивляюсь…

— Вот ты художник, а я плотник, да ещё пьяница. Значит, я больше тебя преуспел в этой жизни. У тебя один талант, а у меня сразу два!..

Посмеявшись, Гаврилыч взглянул на небо: так он безошибочно узнавал время. Сложил инструмент в сумку, повесил в коридоре на крюк и закурил. Эд тоже поднялся с опилок.

Артём выдал ему законные рубль двадцать и тоже задымил.

— А ещё больше жалко мне Терентия, — сказал Гаврилыч. — Ох, Степанида и костерит его сейчас! Она завсегда на нем зло срывает. Бедолага, бывает, от своей — то бабы бегом, бегом в баньку и на запор! Мой дом — то наискосок от ихнего. Сосёт, бывает, свою трубку до ночи, аж из окна дым валит. Он бы и ночевал там, да она все одно не даст. За шкирку на постелю приволокет. Видал, какая баба здоровенная? Пятьдесят, а ей и сорока не дашь.

Гаврилыч пошёл по тропинке к калитке и остановился. На лице — смущённая улыбка.

— Я ведь смолоду к ней сватался… К Степаниде — то.

— Ну и как?

— От ворот поворот… И ещё высмеяла на все Смехово: маленький, кривоногий — это, значит, я, — а ещё, мол, женихаться лезет! Да какой ты, говорит, мужик? Хочешь, я тебя одной рукой через себя перекину… А потом взяла да и вышла замуж за этого пентюха! Я, может, от того позору и подался в чужие края…

— И все равно повезло тебе, — сказал Артём. Гаврилыч выплюнул окурок, по привычке затоптал сапогом. Эд понюхал это место и поднял ногу.

— Повезло, понятно… — пробурчал Гаврилыч и толкнул ногой калитку. И уже, выйдя на дорогу, прибавил: — В баньке — то оно, конешно, мало радости полжизни проторчать…

Глава тринадцатая

1

Уже несколько дней с утра до вечера Артём и Гаврилыч крыли крышу. Ослепительное солнце, чуть поднявшись над лесом, начинало нещадно припекать. Расколов знойную тишину мощным взрывом, в стороне иногда пролетали реактивные самолёты. Возникшая в небесной голубизне широкая белая полоса быстро расползалась, таяла. Одинокий и безмятежный, над посёлком парил ястреб. Дранка блестела так, что глазам было больно. Артём раздевался до трусов, а Гаврилыч как ни в чем не бывало работал в полном армейском обмундировании. От жары на сосновых горбылях закипала беловатая смола, а плотник даже не потел. Не спеша вытаскивал из брезентового мешочка на груди длинные кровельные гвозди, приставлял к горбатившейся дранке и точным ударом молотка забивал до шляпки. У Артёма тоже висел на шее мешочек с блестящими гвоздями, а в руках прыгал молоток. Однако так ловко, как у Гаврилыча, у него не получалось.

Покончив с крышей, плотник обшил комнату сосновыми досками — к этой работе он своего напарника не допустил. Артём тут же втащил громоздкую дедовскую кровать.