Три вора

Четыре воина бросились на Тапиоку, как один человек, и с рвением, доказывавшим, на каком хорошем счету был у них обвиняемый, исполнили приказ.

Освобожденный Тапиока энергично потер запястья, размял хорошенько затекшие руки и поблагодарил карабинеров и судей широкой улыбкой полного удовлетворения.

– Ну, говорите же, Тапиока, – подгонял его председатель.

Внимание публики и суда напряглось до крайности. Тапиока начал:

– Да что говорить-то? Сказать по совести, так все это дело, в котором меня обвиняют, смех один. Как только подумаю, что я такое дельце обстряпал, так, не во гнев вам будь сказано, господа хорошие, за животики хватаюсь… Смех берет, ей-богу, смех…

И Тапиока, словно для наглядного подтверждения своих слов, расплылся в гримасе смеха, немного нервной, немного идиотской.

Судьи недоумевающе смотрели друг на друга. В толпе пробежал ропот. Многие улыбались, заряженные улыбкой Тапиоки.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил председатель.

– Черт побери! Дело ясней ясного. Неужели ж вы думаете, господин председатель, что человек, который три миллиона свистнул и все те штуки проделал, которые вы здесь рассказываете, мог бы очутиться здесь, на вот этой скамье?…

В своей простоте и доверчивости Тапиока полагал, что представил блестящее доказательство своей невинности.

И он был поэтому немало озадачен внезапной переменой в тоне и выражении лица председателя.

– Берегитесь, Тапиока! – сказал строго председатель, когда ему удалось наконец продолжительным звоном колокольчика прекратить оживленный обмен замечаний, вызванный в публике выходкой Тапиоки. – Имейте в виду, что здесь не место для острот, а тем более дерзостей. Еще раз повторяю вам: будьте откровенны и не делайте игрушки из правосудия… Вы можете себе сильно повредить таким поведением.

Тапиока от такой головомойки совершенно растерялся.

– Да что же я говорить буду, коли не брал я ничего? – пробормотал он.

– Другими словами, вы продолжаете упорно стоять на линии защиты, которой вы держались на предварительном следствии: вы отрицаете, что кража совершена вами?

– Само собою разумеется, господин председатель.

– Вам известно, что здесь имеются против вас свидетели и весьма тяжкие улики?

Тапиока пожал плечами.

– А по-моему, – заметил он, – уж одни мои прежние дела лучше свидетелей всяких показывают, что ни в чем я не виноват.

– Как? – изумился председатель. – Вы решаетесь ссылаться на ваши прежние преступления?

Тапиока не выдержал.

– Да когда ж у меня за всю мою жизнь пороху не хватало больше, чем на 100 лир за один раз! – выпалил он.

Это признание было встречено общим взрывом хохота.

Председатель рассвирепел и пригрозил очистить от публики зал заседания.

Тогда счел уместным вмешаться один из четырех почтенных защитников Талиоки, не побоявшихся, несмотря на бедность клиента, принять на себя бремя его защиты.

Я попросил бы уважаемого господина председателя воздержаться от неправильного толкования слов нашего подсудимого, в своем неведении выразившегося, быть может, несколько двусмысленно и тем, конечно, неумышленно нарушившего должное к высокому собранию уважение… Говоря по существу, наш клиент, ссылаясь на свое прошлое, полное нищеты и унижения, хотел лишь этим сказать, что его, если можно так выразиться, преступная способность не преступает определенной возможности, всегда ограничиваясь лишь мелкими кражами съестных припасов и предметов низкой стоимости.

Прокурор, большой казуист в области юриспруденции и морали, прервал речь защитника:

– И вы полагаете, господин защитник, – ядовито заметил он, – что преступник, вынужденный обстоятельствами красть лишь малоценные предметы, остановился бы перед весьма редким, но удобным случаем украсть три миллиона?

– Скажу даже, – отразил тонкий удар адвокат, – что перед подобным соблазном, при наличии благоприятствующих обстоятельств и обеспеченной безопасности, не устоял бы не только признанный преступник, но признанный джентльмен.

Неистовые крики огласили зал.

С галереи и мест, отведенных чиновникам, поднялись негодующие протесты против слишком «откровенной» фразы пылкого адвоката.

Что касается серой массы публики, она смеялась тем первобытно-грубым, наивно-глуповатым смехом, каким гогочет толпа перед праздничным балаганом.

Одна фраза, брошенная Тапиокой как бы в оправдание, особенно развеселила всех.

– Коли все воруют. Председатель, сидя между двумя непроницаемыми,

словно пара сфинксов, судьями, потряс звонком, как сумасшедший.

– Прошу прекратить беспорядок, – крикнул он, успев водворить относительное молчание. – А вы… – продолжал он, обращаясь к Тапиоке, мирно усевшемуся в ожидании, – извольте встать и отвечать… Где были вы вечером 17 августа прошлого года?

– Где был? – повторил Тапиока в большом затруднении. – А кто ж его знает. Разве упомнишь… столько-то времени спустя?

На лице прокурора изобразилась ирония.

Тапиока, который после враждебности, проявленной по его адресу суровым представителем закона, немедленно почувствовал к прокурору глубокую антипатию и снова не выдержал.