Три возраста Окини-сан

Отослав прислугу, Ольга тряскими пальцами сама прибирала со стола посуду. Коковцев неспроста завел речь о переменах. Четверть века подряд во главе русского флота стоял (вернее – сидел , как виночерпий во главе стола) человек, хорошо изучивший два дела – выпить и закусить! Это был родной дядя царя, великий князь Алексей. За счет флотской казны он содержал французскую балерину Элизу Балетга, обвешанную с ног до головы такими бриллиантами, что, если бы их продать, эскадра Рожественского могла бы иметь два боевых запаса. Но испытывать терпение моряков далее было нельзя, и Николай II освободил дядю от звания «генерал-адмирала». Отныне в России вместо управляющих делами флота явились полновластные руки морских министров…

Коковцев жалобными глазами досмотрел, как его жена закончила убирать посуду.

– Все бы ничего, – сказал он ей, – но меня огорчает, что министром стал Бибишка-Бирилев, немало испортивший крови покойному Степану Осиповичу… Этот «маляр» и меня не терпит!

– Не лезь к нему на глаза, – рассудила жена. – Самое лучшее сейчас – вести себя тихо, не привлекая внимания…

Но случилось обратное: Коковцев выступил в печати, яростно порицая тех критиков, которые, сидя на берегу, пытались вразумить читателя, что в море случилась беда только оттого, что адмиралы их не слушались.

Широкого понимания цусимской катастрофы в стране еще не было. Оно зрело в кругах, о которых Коковцев не имел представления. Коковцева коробило от невежества писак-журналистов. Он открыто негодовал:

– Акулы всегда плывут за большими кораблями, ожидая, не сбросят ли с кормы покойника, чтобы они могли нажраться!

Его не раз предупреждали друзья, чтобы он не ратовал за Рожественского, ибо сейчас, напротив, стало очень модно оскорблять , адмирала на каждом перекрестке.

– Но я хочу надавать пощечин тем негодяям, которые раньше подхалимствовали перед Рожественским и которые теперь оплевывают его эполеты, желая вызвать одобрение своему хамству…

При министре Бирилеве нельзя было рассчитывать на успешную карьеру. В этом Коковцев и сам убедился, случайно повстречав «Бибишку» под сводами торжественного Адмиралтейства.

– Зайдите ко мне, – велел Бирилев; в кабинете, на едине, он сказал с усмешкой: -А что вы там пишете?

– Извините – правду!

– Правда в наши времена подвержена строжайшей цензуре. Я вам заявляю об этом без тени намека на юмор. Ради всего святого, ничего не публикуйте без моего одобрения.

– Как же вы не понимаете, – возмутился Коковцев, – что я могу уговорить дворника, и пусть он за трешку возьмет на себя грех подписывать мои статьи своим кондовым именем.

– Но вы же – офицер, вам честь того не позволит.

– В том-то и дело! А сохранение тайны всегда будет способствовать развитию клеветы и всяческих мерзких инсинуаций…

Но как сигнал боевой тревоги взбудораживает корабль, так в один из дней звонок телефона буквально взорвал тишину уютной барской квартиры на Кронверкском.

– Что еще там, Владя? – спросила жена.

– Меня привлекают к суду.

– Тебя? За что?

– За Цусиму… Vae victis!

* * *

Еще один звонок, не менее опасный.

– Это я, – женский голос (с придыханием).

– Простите, но – кто вы?

– Ивона. Я, кажется, уезжаю.

– Куда?

– А если в Париж? Что за глупая манера отвечать вопросами!

– Нам следует повидаться, – сказал он.

– Конечно… мне ждать?

Ольга Викторовна догадалась:

– Это телефонировала мадам фон Эйлер?

– Да.

– Что ей от тебя надобно?

– Желает знать о последних минутах Лени.

– Своего фон-мужа? Зачем?

– Вполне естественное желание.

– Если так, пусть придет к нам, ты расскажешь.

– Она стесняется.

– Удивлена – почему?

– Ты у меня все-таки светская дама, а Ивона оста лась парижской простушкой, и она сама это понимает.

– Простушка никогда бы этого не поняла… Бог с ней!

Вскоре Владимир Васильевич сообщил жене, что вопрос о сдаче миноносца «Бедовый» с Рожественским на борту выделен комиссией в особую секретную папку.

– Владечка, а что это значит?

– Для меня – многое. Я реабилитирован за дела на эскадре, ибо никогда не был ответствен за исход боя…

В цитадели Кронштадта, где еще недавно так пышно чествовали Рожественского, теперь судили его – высоченного седовласого старца в старомодном сюртуке. На лбу и затылке Зиновия Петровича ярко алели плохо заживающие рубцы от осколков японской шимозы. Вставая перед судом, он опирался на палку. Коковцев тоже угодил на скамью подсудимых – заодно с флаг-капитаном Клапье де Колонгом, флагманским штурманом Фидипповским и прочими чинами штаба эскадры, в компанию которых затесался и командир «Бедового», кавторанг Гвардейского экипажа Баранов. Протискиваясь на свое место, Коковцев Баранова демонстративно не принял:

– Вы обязаны были снять адмирала с броненосца и не сделали этого под видом спасения тонущих с «Осляби». Однако, покружив возле «Осляби», вы, в отличие от командиров других миноносцев, не спасли никого и с «Осляби»!

В этой реплике Коковцева прорвалась затаенная боль от потери сына. Но он отверг руку и Клапье де Колонга:

– Я ведь не стоял на мостике «Бедового», когда вы с Барановым договаривались сдавать миноносец противнику…