Три времени ночи

Женщина повторяет. Но она произносит слова, будто кирпичи ворочает. Побелевшее лицо лунатички в сумерках сада. Она всему верит, на все готова ради того, чтобы услышать два слова, произнесенных шепотом, ночью, в постели за занавеской. И потом:

— Возьмите.

Золотая монета. Она почти извиняется. Все, что у нее есть; наверное, нелегко было сэкономить эту монету, она, конечно, терпела лишения, они ведь не богаты, надо еще кормить троих детей и свекровь впридачу… Она пускается в объяснения, приводя отвратительные подробности, она унижена, однако за этим унижением скрывается ненависть, она говорит неискренне, как говорят с кредиторами, людьми из замка, прево, сильными мира сего. Смотрите, Анна стала сильной мира сего! Она немного опьянена, немного боится. Через три дня женщина приходит сияющая:

— Все получилось! Он свободен от чар! Спасибо, спасибо!

А потом, когда Анна встречает эту женщину на улице, та не здоровается и старательно отворачивается к стене.

Анне горько, и все же она горда. Она представляет себе женщину, дрожащую от страха, на кладбище, с нелепой свечой в руке, в ночной рубашке под накидкой, уверенную, что сейчас случится что-то необычайное.

— «Он свободен от чар!»

Вот дура несчастная! Да еще и неблагодарная. Но, однако, что она могла видеть?

— «Он свободен от чар»!

Что же все-таки подействовало: нелепая тарабарщина, мертвецы на кладбище или молитва Мари де ля Круа?

— «Иди, тебя спасла твоя молитва».

Так что вера, которая спасает, разве может исходить от дьявола? Разве достаточно назвать его, используя любые пришедшие в голову слова, сочинить любой церемониал, чтобы он пришел, чтобы он помог… В глубине души Анна старается отыскать какую-то дрожь, какое-то, пусть самое малое, изменение, которое бы предупредило ее о присутствии… Ничего подобного. И она вызывает в памяти мгновение, в которое на неблагодарном лице появилось подобие какой-то нежности, как будто пером по нему провели; была ли у Анны в этот миг мысль, лишенная иронии, ревности, мысль сыграть перед этой женщиной носительницу сокровений, жестокий детский фарс? Может дьявол сделаться ребенком?

— «Он свободен от чар»!

Мог ли дьявол на самом деле внять мольбе этой женщины? А если мог, то какой ценой? Мог дьявол творить добро? Вот кого воспитали Черные сестры! А может так быть, что дьявол — это тот черный человек в маске, может ли считаться договором этот краткий позорный миг, соитие, какое она наблюдала у животных, это нечистое, малозначительное событие… И это ваши страхи, ваши мечты об обладателе неведомой мощи? Полет, животное влечение, грубый мир — все это она знала с детства. Одно с другим не сходится: кто такая, к примеру, Кристиана — безумная плоть без лица или прекрасная хозяйка «Трех тюльпанов»? Когда она играет? А другие: нищие, горожанки, толстые торговцы, эта тайная жизнь, их превращения — как это можно объяснить? Владеет ли она в действительности тайной, не имея возможности поделиться ею с кем-нибудь? Потому что она совершенно не изменилась.

— Лоран, Лоран, неужели нет ничего другого?

В холодных глазах Лорана вдруг вспыхивает бесконечная грусть зверя в клетке, сомнение, которое может быть и надеждой.

— Я не знаю, девочка, я ищу.

На мгновение единые, они смотрят на Кристиану, которая сортирует разнообразную добычу, пряча одно и выставляя на продажу другое, она посылает цыгана в подвал, толстого Жака на чердак. Может быть, она знает что-нибудь особенное, она, которую шабаш вычерпывает до дна, удовлетворяет и волнует, она, кто несет в себе воспоминания, как ребенок, с гордостью, отвращением, страхом и желанием.

— Приходится искать все дальше и дальше, — бормочет Лоран почти про себя. — Вот что такое дьявол!

Но Анна не понимает, она не хочет понимать. Она отворачивается от него.

— Все отворачиваются от меня, — думает Лоран.

Они все хотели бы познать дьявола, а сами боятся ледяного сердца. Исключая Кристиану; Кристиану трусливую, лживую, ведь только она по-настоящему заключила договор, только она одна отдалась по-настоящему… Он кладет ей руку на плечо. Она вздрагивает. Он предлагает ей то, что ей нравится. Она подчиняется, потому что дьявол везде и во всем, а она жаждет дьявола. Он смотрит, как она превращается в ничто, смешная и возбужденная. Ее нет. Вместо нее — неодушевленное тело, глина; он чувствует себя Богом, но Богом быть горько.