Три времени ночи

В этот вечер на шабаше в жертву приносится козел. Кровь течет по длинному столу в сарае, куда Анна никогда не сможет найти дорогу.

— А днем и нет дороги, — поясняет Кристиана.

Кровь, судороги животного, хрипы, когда режут горло… Что может быть привычнее в деревне, чем смерть? Эту жертву превратят в пепел, никто ее есть не будет. Ничего особенного, всего только умирающее животное. Одно из многих сотен животных, которые ежедневно падают под ножом, с пустыми глазами, вытянутыми ногами. Но Анна вцепилась в руку Кристианы. Этот козел, который предназначается не на мясо, — это только смерть. И если бы в жертву принесли человека, ребенка, так же окоченели бы его члены, остекленели глаза, это ужасное преступление, и оно бы произошло так же, как жертвоприношение, которое тут считалось в порядке вещей. Ее насмешливое «ничего особенного» приводит ее в ужас, у нее кружится голова, потому что тогда все возможно, потому что граница зла, омерзительная и пошлая, как эта кровь, никогда не достигается. И среди безумного смеха этой толпы, наполовину обнаженной, погружающей руки в кровь, омывающей в ней святые дары, которые потом топчут, Анна — ничто, наконец она превратилась в ничто, она сейчас исчезнет совсем, обрушится в пропасть, точно как Кристиана, наконец-то она следует за Кристианой, она падает, она теперь знает. В эту ночь она была на шабаше, целиком погрузилась в него.

На утро после этого шабаша, а может быть, и через два дня… Анна не знала, она была сломлена, не способна мыслить, по доносу одной крестьянки Кристиана де ля Шерай и Лоран Шамон, ее родственник, соучастник и, как говорят, любовник, были взяты под стражу. Анна бродит несколько часов по пустому дому, не думая о бегстве, о том, чтобы спрятать книгу, фигурки из воска, снадобья, не думая о том, что придет и ее черед. Рассказывали потом, что тем, кто пришел за ней (с предосторожностями, потому что это все-таки дитя), она сказала: «Благодарю вас». Потому ее и сочли сумасшедшей.

Шестнадцать лет, а такая худенькая, маленькая, ей больше четырнадцати не дашь. Полная жалости тюремщица говорила, что это дитя. И до самого конца все будут повторять, что это дитя. Но общеизвестно, что бывают дети-колдуны. Иногда еще с колыбели родители посвящают их дьяволу. Таинственной церемонией они зачеркивают крещение, и таким образом ребенок с шести месяцев уже посвящен.

— Ну разве это возможно? — восклицала тюремщица с пышной грудью, большим сердцем и бездетная. Муж ее кивал.

— Точно, есть дети-колдуны. Судьи говорят. Священники говорят. Кумушки говорят. И книги говорят. Что тут поделаешь? И отец малышки (оба они: и тюремщик, и его жена говорили «малышка», у них было доброе сердце) был жалкий человек, ездил из деревни в деревню, как цыган (это плохо, потому что почти все цыгане — колдуны), он пил, богохульствовал, таскал за собой малышку (и до самого конца, до самого ужасного конца и эти люди, и множество других станут говорить «малышка», со слезами в голосе, никогда ее так не любили, точно теперь-то она вдруг нашла огромную, новую семью, которая и приведет ее на костер), он водил ее в таверны по ночам.

Ночь! В то время это много значило. Ночь принадлежала волкам, ночь принадлежала ворам, каждому казалось, что страшные воровские рожи мелькают за неплотно закрытым ставнями окном, ночью свечи только дымили и не освещали, ночью слышались скрипы, стоны, вой, ночь — это ветер, лес, полное одиночество, ночью — дурные сны, страшные сны, ночь принадлежит дьяволу. Можно запереться, но сразу чувствуешь себя в тюрьме, а ночь снаружи катит свои огромные волны. Ты засыпаешь, и тут же тебя уносит куда-то, знакомые предметы меняют свои очертания, и сон поглощает тебя, почти уничтожает. И если «это дитя» — дитя ночи (пусть даже и не виноватое в этом, разве же она виновата, что ее посвятили дьяволу с колыбели?), людьми, которые жалели и любили ее, она была заранее обречена на смерть. Ну как же можно, чтобы именно ее, такую маленькую и нежную, призвал и возжелал дьявол?

— А может быть, она ничего не могла поделать, — говорил священник. — Я слышал, что одна колдунья из Кельна, которую звали Аполлония, жаловалась, что она никак не могла прекратить совершать преступления и злодейства, это у нее было, как дыхание, и она умоляла палача освободить ее от несчастий.

— И ее сожгли?

— Сожгли с превеликим благочестием в 1596 году. Еще и тридцати лет не прошло. Вот так!

Все вздыхали. Ждали. Анну очень хорошо кормили.

Прибежали Черные сестры. В слезах.

Ах, малышка!