Три времени ночи

Все говорили «малышка», все, все. Ей так долго отказывали в праве на детство, и вот вдруг ей его возвращают, да еще с невиданной щедростью. И слезы лились ручьем. А теплое, обволакивающее сочувствие окружало ее, точно пуховые подушки. И в предместье о ней говорили больше, чем о Кристиане и Лоране. Дело ее, впрочем, рассматривалось особо. Они были в разных тюрьмах. Но в одном городе Льеже, где их должны были судить. Именно дитя интересовало всех, рвало душу всем, давало показания от имени всех. Дитя, которое будет сожжено ради всех, непременно, хотя никто не осмеливался произнести это вслух. И горожане любили Анну еще больше именно за это, они, правда, любили ее. И толкали на смелый шаг. И сами от этого становились смелее. Ее сожгут, но потом, в великой милости своей, Христос возьмет ее в рай. И, таким образом, зло будет сожжено, и все вслед за ней (как это им показывают фрески в церквах), да, именно так, все, бесчисленной толпой, бесконечной чередой, все они вознесутся к небу. Взрослые молились за дитя. Их чувство было неподдельным, так любят зло, которое несут в себе, и они всей душой желали, чтоб девочка была сожжена, они знали, что зло должно быть сожжено, распылено, и вместе с тем все были убеждены, что она попадет в рай, потому что «это дитя», и все: воры, прелюбодеи, пьяницы, дурные монахини, неудовлетворенные дамы-благодетельницы, грубияны, которые били своих лошадей и жен, — останавливались вдруг, чтобы перекреститься и вздохнуть; скряги, которые жили в страхе, с единственным заветным местом в доме, как с заветным уголком души, — все осознавали, что это дитя — они сами. Потому что были времена, когда еще любили себя, что и позволяло иногда любить других.

Таким образом, Анна была любима, бедный, болезненный зверек, одинокий в своем кошмаре, в своих воспоминаниях, отторгнутых от души, в своем уединении она все же была любима, как никогда. А потом ее бросили. Или, точнее, ее отпустили. Процесс в Льеже продолжался. Кристиана, обезумевшая от ужаса в своем простодушии или же примиренная, как колдунья из Кельна, посаженная в тюрьму, допрашиваемая, ведомая крепкой рукой к неизбежному и желанному приговору (собственно говоря, придется всего лишь умереть, подумаешь, дело какое!), избежала допроса с пристрастием, признаваясь во всем, чего от нее требовали, что ей подсказывали, утопая в слезах, даря всем, как рассказывал тюремный священник, зрелище «столь чудесного раскаяния», что все сердца раскрылись для нее, как в предместье для Анны.

Лоран подвергался всем видам пыток и ни в чем не признался, кроме воровства, которым гордился. Но оба (Кристиана и Лоран) множество раз чистосердечно повторяли, что «малышка» просто дурочка и вообще сумасшедшая. Ну, что ж, судьям это очень нравилось. Сумасшедшая и дурочка, малышка была спасена, то есть изгнана.

Изгнана, приговорена к изгнанию, весьма легко отделалась. Ей приказали покинуть Льеж, ну что ж в этом такого? И вернуться в родную деревню Варэ-ля-Шоссе. Вернуться к отцу, к одиночеству, к ничтожеству. Безумная, дурочка, наполовину сирота, бедная и лишенная корней, она ведь никогда по-настоящему не жила в своей деревне, и вот она превратилась в ничто. Больше от нее не требовали ни признания, ни раскаяния. Больше ей не угрожали — больше ее не любили. Она стала меньше, чем животное. Она мучилась от голода. Одна, в разрушенном родном доме, давно уже отец вынес оттуда всю мебель, давно уже односельчане вынесли оттуда все, что можно вынести. Анна бродяжничала. Это никого не удивляло и не беспокоило. Она ведь была безумная. Она ведь была дурочка. Всеобщее отсутствие интереса окружало ее, как пустота дома, как холод. У безумной нет души. Она была отторгнута христианством, христианство — это было все. Если бы она даже ходила голая, если бы выкрикивала богохульства, все было бы принято, все бы сочли естественным: она была дурочкой, она была сумасшедшей. Ее отгоняли, как муху. Ее пинали, как собаку, между делом. У нее была отнята всякая власть, даже над самой собой. И временами она спрашивала себя: «Может быть, я на самом деле безумная?» Она говорила сама с собой, она строила гримасы, глядя в полированную поверхность кружки или кувшина, стараясь поймать выражение своего лица. Кончилась игра, потому что пришел момент истины. Игра существует только в связи с реальностью, которая ее на это провоцирует. Нет реальности, нет риска, нет и вызова. Жизнь отнята.