Три времени ночи

Что касается Кристианы, как и обещано, все было сделано очень быстро. Ее бросили в костер совершенно не обезображенной. И многие потом утверждали, что видели, как ее душа голубкой покинула тело и вознеслась к небесам. Другие видели, как в языках пламени распускались розы. На том месте, где стоял ее дом, часто будут происходить чудеса, а пепел от ее костра, тайно собранный или проданный за золото, станет притиранием для маленьких детей, страдающих от лихорадки, средством их спасения. Кристиану будут долго оплакивать.

В деревне Варэ-ля-Шоссе Гийом, который никогда не разговаривал, все-таки сказал своей служанке (дурочке и немного сумасшедшей, которую он прибрал к рукам на развалинах ее дома):

— Ты легко отделалась, моя девочка.

Так она узнала, что Кристианы и Лорана больше нет. А были ли они когда-нибудь? Существовал ли дом с гиацинтами? А монастырь, а экстазы Мари? С того момента, как ее освободили — прогнали, бросили в эту деревню, провозгласив сумасшедшей, — у нее отняли личность, сделали ее невидимой, отметили болезнью любой ее жест, любое слово, и она теперь сомневалась во всем. Может быть, все это ей только приснилось? Может быть, это были нечистые, химерические сны юности? Все это: поездки в тележке, ночи на постоялых дворах, чудесные превращения отца — все туманное, смутное, что произошло в ее жизни. Может быть, все это было лишь долгим разглядыванием узоров ковра вечером перед сном, при дрожащем свете свечи, всего лишь видением, когда пришедший наконец сон оживляет вытканные на ковре фигуры, и они пересекают обрамляющий его бордюр из листьев… Мари де ля Круа была далеко, она исчезла, как героиня полузабытой легенды, Кристиана и Лоран умерли, отпечатавшись навсегда в нравоучительных историях, передаваемых из уст в уста, они остались в памяти, окруженные цветами из бумаги, языками пламени из красных чернил, но лишенные собственного облика. Она продолжала вести бессмысленную, ничем не прикрытую скотскую жизнь в доме, затерянном среди полей, этот дом, в силу своей незначительности, не был для нее ни убежищем, ни жилищем в определенном месте, в определенной стране, но всего лишь

местом обитания, средоточием кошмара, еще более пошлого, чем жизнь.

Она разговаривала сама с собой. Она пыталась молиться: «Верните мне существование, верните мне душу, вы ведь здесь для этого, вы, бесчисленные святые, ангелы, нам об этом уши прожужжали, вы, святые девы, ведь вас же великое множество, есть среди вас те, кто излечивает болезни живота, те, кто посылает дождь, кто выдает замуж девиц, кто преграждает путь саранче…» Молилась она истово, зажмурив глаза, слепая к мгновенной нежности природы, нежности, мелькавшей иногда на миг в чертах старика. И когда она открывала глаза, кругом были бесконечные, безжалостные поля, и старик молчал. И тогда, перепахивая огород, она призвала дьявола.

— Ведь я же заключила договор!

Он ей был кое-что должен. Она снова стала его дразнить. Она пела ему обрывки молитв, она призывала на деревню бедствия, в которые почти не верила, она провоцировала, бросала вызов врагу, и понемногу ей стало казаться, что в ней что-то пробуждается, что она снова возвращается к жизни, что в ней что-то зарождается, как ребенок, который формируется в чреве настоящих женщин, полном воды, лениво шевелится в этой лимфе, глаза его закрыты, мыслей нет, однако он живет.

Осенью был плохой урожай. Было много дождей. На деревню навалилась лихорадка. Дети умирали, все были голодны, всем было холодно, все боялись войны. Зима приближалась неумолимо, тяжелыми солдатскими шагами. День становился все короче. Пятнадцатилетняя девочка утонула в яме с водой. Двое стариков умерли без покаяния — священник вернулся с полпути из-за непогоды. Рождество светилось как маленький светильник в конце тоннеля, до него оставалась целая вечность черного мороза. Снова пошли слухи о волках. И одна женщина вспомнила, что, когда Анна была маленькой, она всегда говорила:

— Я не боюсь волков.

И тогда снова заговорили об Анне.

Сумасшедшая, дурочка. Но с ума сошло само время: с повальными болезнями, которые приближались неумолимо, ночью, когда низкие дома были погружены в сон; взбесившееся время: с волками, с войнами, которые маячили вдалеке, за горизонтом, с непроснувшимися утром детьми (накануне они были немного бледны, отказывались от еды, и все, и — о, ужасное воспоминание — им давали подзатыльник, и они шли спать к сырой стене). Дожди не кончались. И снова заговорили об Анне. Сумасшедшая дурочка, ну и что? Кристиану сожгли напрасно, рассказывали, что на ее могиле происходят чудеса. И если что-то может мертвая, то почему же не может живая? А, может быть, бедствия, навалившиеся на деревню… О, они ничего не утверждали. В этой деревне вера была не особенно крепка. Кюре сожительствовал с двумя служанками, но был добрый. Сеньор отсутствовал. Их оставили в покое, они были предоставлены самим себе.