Три времени ночи

Что Жанна могла объяснить? Она и говорила, словно во сне. От жары в комнате (и это после тюремной сырости), от спокойного вида чинившего перед ней перья невысокого человечка она временами теряла чувство реальности. Иногда к ней возвращалась ясность мысли, хитроумие, но в другие минуты она, казалось, уносилась за пределы мира, во вневременное пространство, втягивалась в спор, который ведется испокон веков и который никогда не закончится. Однако как бы в тумане она осознавала, что могла бы увлечь за собой и этого сидевшего рядом человека, чье прерывистое дыхание доносилось до ее слуха (у него, очевидно, было больное сердце или больные легкие, и он страдал от удушья, типичной болезни людей нервных, которую знахарка умеет распознать). Она цеплялась за эту надежду, как, утопая, цеплялась бы за другого человека, думая про себя (а именно такое Жанна вполне могла бы подумать): «Я утону не одна».

— Но ваша мать… Она защитила вас перед судом, сказала, что вы ничего не знали про ее темные дела. Значит, не все в ней умерло. Она была вам хорошей матерью.

Хорошей матерью… Можно ли назвать Мари хорошей матерью? Легкую, воздушную, кроткую, безучастную, прекрасную, холодную, чистую Мари… Когда думаешь о ней, напрашиваются сравнения только с чем-нибудь из окружающей нас природы. Холодная, как родник, к которому приходят зачерпнуть воды, ускользающая, подобно реке, легкая, словно цветочная пыльца, которая безучастно покрывает все вокруг, неуловимая, будто теплый весенний ветерок, который приносит с собой еле заметный нездешний запах, пробуждающий грусть подобно воспоминанию о чем-то случившимся с тобой еще до рождения, о чем-то никогда не бывшем… Мари никогда не гневалась, не бранилась. На сварливую Жаннину бабку она смотрела, как упрямый ребенок на какую-нибудь диковинку, как смотрят на неизвестное животное или даже на неведомое причудливое растение, о котором, отходя, тут же забывают. Никогда от Мари не слышали слова упрека или осуждения. Приходили ли к ней за снадобьем, сделанным по древнему рецепту, за сильным снотворным или за фигуркой, чтобы накликать порчу, приносили ли гвозди с кладбища для снятия заклятий или обрезки ногтей для их наложения, она всегда глядела все тем же взором, означавшим: «Вот, значит, чего он хочет, чего стоит…» Мари делалась передаточным звеном, инструментом. Она втыкала иглу в маленькую восковую фигурку, произносила целительные или смертоносные слова, но клиент хорошо знал и чувствовал, что она — орудие в его руках, что эти слова произносит он сам, сам насылает порчу. Он не мог переложить тяжесть своей ненависти, зависти, сладострастия на колдунью, тяжесть сдавливала ему грудь; он не освобождался от нее, ему лишь наполовину удавалось отмежеваться от последующих событий, чего добивались многие и многие, имевшие дело с более снисходительными ведьмами. Жанна, тогда еще ребенок, ощущала сгущавшуюся вокруг матери злобу и временами разделяла ее. Принятая в деревенскую школу, она соприкасалась там с миром условностей, миром успехов и неудач. Картинки и розги, хорошие отметки и дурацкий колпак для наказания плохих учеников — все это было ясно. Ее бабка Сара по-своему тоже была частью этого мира, где от плохого поступка испытываешь смешанное с горечью наслаждение, а от хорошего — лишь слабое удовлетворение. В этом мире существовала ложь, оружие совершенно необходимое, но была и правда, являвшаяся как бы фамильным достоянием, вместе с универсальным ключом — презрением уживалось и почитание, редкий цветок на недоступных вершинах; но сильнее презрения было стремление выжить и победить, необходимость бороться до последних сил. Бабку Жанна понимала и любила. Однако для Мари ничего этого не существовало или все было в равной мере любопытным, окутанным тайной, безучастным к человеку. Она никогда на Жанну не сердилась, но никогда и не проявляла к ней нежности, в лучшем случае — неопределенную доброжелательность. И все же она действительно не во всем созналась, не позволив тем самым, чтобы дочь осудили вместе с ней. В первый раз Жанна отдавала себе в этом отчет.

— Итак, вы утверждаете, что ваша мать к моменту ее осуждения была уже мертва. Однако она ходила, говорила, признавалась в содеянном. Вы, вероятно, имеете в виду ее дух? Дух покидал ее тело в результате каких-то магических действий?

— Почему магических? Среди тех, кого я знаю, таких людей множество. Изнутри они мертвы или, может, погружены в сон, но они едят, пьют, разговаривают не хуже нас с вами…

— Они околдованы? — Он подался вперед: теперь разговор касался самого главного, самого основного. Несомненно, тут целое осиное гнездо колдунов.

— У вас все колдуны на уме, — резко ответила Жанна. — Повидали вы их, наверное, на своем веку. Околдованы! Одержимы! Как будто сами люди не способны учинить такое над собой.