Три желания женщины-мечты

— Что с тринадцатилетнего паренька взять? Мне как раз на Новый год подарили диктофон, и я задумал его испробовать. Пока отец от ворот к дому шел, помчался к нему в кабинет, включил аппарат и оставил за занавеской на подоконнике. Минут через десять ужин ему на подносе принес, причем аж две чайные ложки на него положил. Отец удивился: «А где мама?» Я чего-то наплел, вроде она у Алки уроки проверяет, и ушел. Твердо был уверен, что папа начнет чай пить и про ложечку-корежечку скажет. На следующий день забрал диктофон, там кассета закончилась и батарейки сели. Я новые воткнул и стал слушать. Сначала тишина стояла, потом позвякивание, шуршание, что-то щелкнуло, затем отец забубнил: «И где ложечка-корежечка? Вот она, ложечка-корежечка. Иди сюда». Точно чушь сейчас не повторю, давно дело было, что-то он еще говорил. А вот свое удивление помню: часы напольные в кабинете время отбили, два или три раза блямкнули, а уже одиннадцать было. Это мне странным показалось.

Алла захихикала:

— Ну ты тогда зажег! Сели мы ужинать, и Олег ни с того ни с сего произнес: «Мама, дай мне ложечку-корежечку». Папа тут же заорал: «Сто раз говорено, не смей выражаться как грузчик с рынка, повторять всякие там «шашлык-машлык», «колеса-молеса»… Ты растешь в интеллигентной семье, у тебя отец доктор наук…» Вдруг Олежек диктофон включил, и что мы услышали?

Алла подавилась и закашлялась.

— Да, скандал был знатный, на всю жизнь я его запомнил. — Олег поежился. — Папа шмякнул о пол диктофон, впервые схватился за ремень… До сих пор не по себе при этом воспоминании делается.

Аллочка справилась с кашлем и подхватила:

— Папа никогда нас не бил, но тогда брату досталось по полной за то, что решил его слова записать. Как он кричал! Прямо орал на него.

— Отец вообще не отличался кротостью нрава, — вздохнул Олег, — взрывался по поводу и без оного. Причем чаще было последнее. Визжал: «Неуважение к человеку, который лентяев-лоботрясов содержит, преступно!» Из-за ерунды на метле летал. Войдет в столовую, где я чай пью, глянет на меня — и хренак тарелкой об пол и ну выступать: «Почему не здороваешься со старшими?» А я просто не успел кусок проглотить, не мог ничего сказать с полным ртом. Редкий вечер в тишине проходил.

— Злился отец бурно, — подхватила Алла. — Если поссориться решил — не остановится, ему любой повод годился. Увидит, что на кухне из крана вода течет, а мама у холодильника стоит, и давай возмущаться: «С ума сошла? Закрути сейчас же! Ты денег не зарабатываешь, а мои в трубу спускаешь». И чего из-за воды бухтел? Раньше ведь ее расход не учитывали. Потому бесился, что просто дерьмо в нем в очередной раз забродило. Еще он ненавидел, когда во дворе фонари горели. Придет домой и сразу вопит: «Нина! Жжешь деньги!» Но это хоть понятно, счетчик киловатты наматывал. Только ведь недорого все было, и папа хорошо зарабатывал. А уж Боня его…

Алла засмеялась:

— Гадючий попугай! Летал по его комнатам, гадил где хотел, Эллу и маму больно клевал, когда они убирать заходили, жрачку свою по всему кабинету расшвыривал. Но папа с ним сюсюкал. После смерти отца Элка птицу кондитерше отдала, вроде как на память о Геннадии Петровиче, а на самом деле ей надоело грязь за пернатым убирать. Хорошо хоть дрянь летучая только по комнатам отца планировала, он в дом Боню не выпускал, боялся за своего любимчика. Папа попугая больше, чем нас, своих детей, любил.

— Раньше вы рассказывали, какой ваш отец был хороший, всем вкусную картошку жарил, — не выдержала я.

Алла скорчила мину.

— Ага, бывало и такое. Настроение у папаши менялось быстро. Иногда он был душка. Придет домой веселый, сковородку на огонь поставит, маме скажет: «Не зуди, дай детям нормальную еду поесть», и картошки вкусной пожарит. Но чаще он был мрачный, запрется у себя и сидит, носа не высовывает. Я его понимала, мать кого угодно разговорами о правильном образе жизни достать может. Она-то не работала, дома сидела, а папа приедет из университета, всем видно: он на взводе, лучше не лезть к нему. А мамаша давай гундеть: «Геннадий Петрович, не кури!» Отец на нее наорет и к себе убежит, к попугаю молчаливому. И он был экстрасенс!

— Лечил людей? — с сомнением спросила я.