Три женщины

«Великий князь Александр Михайлович, который был начальником главного управления мореплавания (…), — пишет граф Витте, — потребовал объяснений от портовых управлений и, к удивлению, получил ответ, что эта забастовка устроена по приказу из Петербурга правительственными агентами»[835].

Крупные промышленники обрушивали на Министерство внутренних дел поток жалоб, и вскоре Плеве, взбешенный донесениями жандармерии, отправил одесскому градоначальнику телеграмму, предлагая «принять самые энергичные меры против подстрекателей к забастовке, в т. ч. и к независимцам, и водворить порядок на улице, хотя бы с употреблением оружия».

На примере ЕНРП Плеве понял, что все зубатовские идеи на деле не менее опасны, чем революционные. Зубатов тоже почувствовал, что дело плохо и его положение может пошатнуться. Он телеграфировал Мане, чтобы она не покидала Минск, опасаясь, что в Одессе ее арестуют по приказу Плеве.

«Плеве вынужден был своих же агентов (в том числе главного — еврейку из Минска) арестовать и выслать с юга»[836], — написал в своих мемуарах граф Витте.

В отношении «еврейки из Минска» Витте ошибся: Маня осталась на свободе, арестовали Шаевича. При обыске у него нашли записку от Зубатова, где о Плеве было сказано «этот старый осел».

Из тюрьмы Шаевич переслал Зубатову письмо:

«Дорогой Сергей Васильевич! Сегодня выезжаю этапом в Ярославль и Москву, а оттуда — „куда Макар…“ и проч. Хотел бы проститься с Вами, и, если Вам удалось бы добиться свидания, я был бы очень рад видеть Вас, быть может, в последний раз…»[837].

Вначале Шаевича отправили в Вологду, а потом сослали на пять лет в Колымский край. По дороге в ссылку он заболел, и его оставили до весны в Красноярской пересыльной тюрьме, где, верный теории Зубатова, он вел среди заключенных монархическую агитацию и даже обратился с прошением о помиловании к царю, доказывая свою невиновность и верноподданнические чувства. Из Красноярской тюрьмы Шаевич тоже послал Зубатову письмо:

«(…) Я уже полтора месяца не имел ни малейшего известия о том, что делается во внешнем мире (…) Последнее письмо от М. В. (…) было далеко не успокоительного свойства. Судя по нему, я предположил, что ей и Вам грозит опасность очутиться в моем положении (…) ради Бога, черкните мне хоть несколько слов, что с Вами и с М. В. Грозило и грозит ли Вам теперь что-нибудь»[838].

А Зубатов уже был смещен с должности и уволен со службы. По официальной версии, причиной тому были перехваченные письма Зубатова к Шаевичу, который в Одессе довел дело до всеобщей стачки. А по слухам, провокатор и секретный сотрудник охранки Михаил Гуревич донес Плеве, что Зубатов затеял против него интригу. Об этой интриге Зубатов позднее рассказал сам.

Летом 1903 года у него дома и в его кабинете был проведен обыск и изъяты многие документы, включая переписку с Маней и Шаевичем. Зубатову было приказано явиться домой к Плеве.

Плеве не предложил Зубатову сесть и потребовал рассказать о ЕНРП.

— Ваше превосходительство с самого начала знало о моей работе и о достигнутых результатах, — сказал Зубатов, — особенно с Еврейской независимой рабочей партией, которая, под руководством моего агента…

— Речь идет о жидовке Вильбушевич, — перебил его Плеве. — Той самой, которая в Одессе сделала своим заместителем жида Шаевича, взбаламутившего всех рабочих. О ней я знаю. Но как вы посмели устроить эту забастовку?

— Ваше превосходительство…

— Молчать! Вы поощряли своих жидов бастовать, чтобы показать, как вы сильны с вашими дурацкими легальными рабочими союзами. Вы посягнули на основы государственной власти! Вы пошли против Государя императора!

Плеве пошарил на столе, надел очки и раздельно прочитал приказ по Министерству внутренних дел об увольнении со службы и об отставке надворного советника, генерала жандармерии Зубатова с запрещением проживать в Петербурге и в Москве.

— Куда же мне теперь? — растерялся Зубатов и почувствовал слабость в ногах.

— Во Владимир. Там и будете проживать.

Во Владимире Зубатов прожил пять лет. Оттуда он написал издателю заграничного журнала «Былое» Бурцеву[839]: «Кроме близких родных, никто ко мне не наезжает. При всем том я почтительно отклонил лестные для себя приглашения возвратиться к делам (…) Причины этому были две. Во-первых, у меня сын — студент; возвращение мое к делам вызвало бы крик, а при партийных нравах (…) с местью до 7-го колена это могло бы закончиться для него печально. Во-вторых (…) если бы я вернулся к делам, мне пришлось бы опять сосредоточиться на репрессии, а это еще менее прежнего могло удовлетворить меня, ибо не в ней, по-моему, лежит суть дела (…) Вышвырнув меня, Плеве оказал мне неоценимую услугу. Гордость и совесть никогда бы не позволили мне кинуть дело в тяжелую для него минуту. Я либо продолжал бы терзаться, либо попал под браунинг»[840].

Это письмо Зубатова прошло цензуру и не на шутку встревожило Департамент полиции. Там перепугались, что Зубатов сообщит Бурцеву секретную информацию.