Три жизни

Пайвин раньше завидовал напарнику, и не раз у него срывалось с языка: «Тебе, Олеха, легко дурака валять, ты вольный казак. А у меня первая семья камнем на сердце, и Симка, будь проклята, петлю на шее затянула. Запутался я в жизни, завязли у меня не только ноги, а и душа…»

Теперь они оба равны: нет у Александра ни семьи, ни собутыльников. Нет ни «Урала», нет ни заработка, ни работы! Выгонят его из колхоза, выгонят по собственному желанию — сейчас чуть не всех лодырей и пьяниц, жалеючи русской душой, увольняют таким манером. Да только легче ли ему, Пайвину, если в трудовой книжке появится еще одна запись «по собственному желанию»?

Нет, не желал он нарочно для себя ухода из колхоза ни по статье, ни по доброй воле! А получилось, что по своей же воле он выгнал себя из Понькино, где крепко хотел начать новую жизнь. Люди вон в города едут, рвутся туда, как и он рвался в свое время. А сейчас ненавидит он город, вернее — себя городским жителем. Снова по чужим углам, на самой бросовой работе, в кругу тех, кто после первого же аванса забывает все на свете; кого никакой вытрезвитель не отрезвит сроду, если есть хоть крохотная возможность выпить еще и еще…

Паси он скот добром, как Молоков, заслужил бы какое-то уважение в колхозе и у самого себя. Пусть и не купил «Урал», зато имелись бы деньги. Честные, трудовые! И на зиму доверили бы чего-нибудь путное. Симку не жалко, ее уже ничем не вытащишь из пьяного болота. А вот заживи Пайвин, как все люди, могла бы вернуться к нему Мария с ребятами. Любила ведь она его, дурака, любила… Какого жениха — офицера! — променяла на Пайвина… Генка Юрин сватал когда ее, всего-то лейтенантиком приезжал, а теперь, сказывали, уже полковник, две академии закончил.

Скрипит зубами Александр и злится, злится не на кого-то, а на себя: «Неужто ты, Пайвин, сквозная пьянчуга? Так не был же ты им, не родился пьяницей! С малолетства лиха хватанул и робить начал с двенадцати лет, мешки с зерном ворочал тяжелее, чем сам весил тогда. Нынче иные уже по вытрезвителям валяются с пеленок, а я вина не пробовал до двадцати трех лет. Неужто нет пути избавиться от себя второго, чужого первому…

Мария могла бы вернуться, могла бы… Пить пил, а ни разу не обидел ее словом грязным или рукоприкладством. Самое последнее дело — бить жену. Мать-покойница наказывала не поднимать руку на жену: «Ежели, Шуро, раз хлестнешь бабу, опосля супротив воли бить начнешь. Смотри, сынок, жалей Маню…»

Конечно, с Марией всего и осталась одна Люба, девятый класс заканчивает, а старшая дочь и сын давно на своих ногах, свои семьи, свои дети. Вроде бы, не нуждаются в родителях. А так ли на самом-то деле? Родители детям всю жизнь нужны, всю жизнь… Будь бы живы отец с матерью…»

«Эх, да пропади все пропадом!» — ворочался у окна Пайвин, а Молоков окончательно решил: согласится Дуня за него замуж — первым гостем будет на свадьбе Александр Сергеевич. Какое же веселье без друга, да еще такого песельника?!

…Луговыми дорогами дошли Молоков и Пайвин с гуртами до города, окраиной прогнали скот до старого деревянного моста через Исеть и стряхнули напряжение с души, когда очутились за поселком Осеево. Не столько боялись гурты смешать, сколько опасались движения машин. Туго, туго стало от транспорта на улицах Шадринска! И автобусы, и грузовики, и махины-самосвалы, и легковые всех марок, и мотоциклы, и мопеды-трещотки… Не угляди — стопчут вместе со скотом…

Поднялись на увалы, и Алексей завернул свой гурт на полевую дорогу. Во-первых, прямиком ближе километров на семь, чем гнать большой дорогой; во-вторых, в лесах и полях можно где-то покормить скот. Оглянулся назад и удивился: Пайвин гнал своих бычков трактом. Почему? Зачем он отделился от Алексея?

Молоков настиг Александра, и тот хмуро пояснил:

— Мне, Алеша, надо сперва в Никитино побывать. Здорово надо! А ты вали прямо. Наперед меня пригонишь, Казаковой скажи: мол, Пайвин попасти остался в логах. Ладно?

— Ладно, Александр, — тоскливо согласился Алексей. — Только ты уж больно долго не задерживайся в Никитино.

«Чего он там потерял? — тревожился Молоков все время, пока гнал гурт до Понькино. — Съездил бы после передачи бычков, а то и сегодня же вечером. Кажись, нету у него закадычных приятелей в соседней бригаде…»

Но, когда открылись ему с увалов село и широкая долина речки Барневки, когда разыскал он на заречье свой дом, где ждала его тетушка — мамина сестра, разволновался и забыл о напарнике. Бычков не нужно подгонять: они нутром почуяли близость жилья, близость скотных дворов, где сухо и не ветрено, и сами бегом скатились по увалу.

Казакова поджидала гурты на ферме, хотя никаких дел у нее уже не было. Она проворно помогла застать бычков в скотный двор и мимоходом поинтересовалась, где Пайвин.

— Пайвин? — замешкался Молоков и тогда только вспомнил просьбу напарника. — Он, Анна Ивановна, остался в логах попасти гурт, и вы не ждите его. Я помогу ему застать животину.

— До завтра, Алеша! — попрощалась зоотехник, успокоенная его словами.