Три жизни

— Спасибо, девки! Сыт от пузы! — выбрался Слава из-за стола и сел на табуретку к подтопку пускать табачный дым в раскрытую дверцу. И чтобы просторнее было с гармонью. «Ну?» — взглядом спросил он старух, и те согласно закивали: «Давай нашу любимую». Федосья, казалось, не слова, а всю боль-печаль выдохнула из себя:

Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?

Старухи вели горестный рассказ от имени солдата, а Слава вторил им на гармони. Лицо у него суровое и только мокрые глаза выдавали, как он тоже переживает и волнуется. Втроем, чуть охрипшими голосами дважды повторили:

И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам…

Федосья с Марией всхлипывали и сморкались в платки, а Слава прильнул левым ухом к сжатой гармошке и шептал: «И-и эх, ять твою ять!»

Первой очнулась хозяйка. Она молча налила всем по кружке свежего чая и всплеснула руками:

— Девоньки, бабоньки, мужики! Ай и полно кручиниться, нынче праздник у нас! Кум! Давай веселое!

— Верно, верно, кума!

Гармошка широко распахнулась, ярко заголубела незабудками во всю грудь Славы и озорно расплеснула «улошную». Ноги у него заходили ходуном, Федосья проворно вскочила с лавки, подбоченилась и отчаянно пропела:

Сколько раз я зарекалась
Под гармошку песни петь,
Мой-ет боля заиграет —
Не могу я утерпеть!

Мария ненадолго прикрыла рот концом платка, а когда откинула — с лукавинкой вывела:

Проводи, боля, до дома
И послушай у окна,
Как родители ругают
За тебя за варнака!

Эх, пол земляной,

Потолок жердяной.
И пошли мои пимы —

запошваркивали! — зычно гаркнул Слава и так горделиво вскинул голову — хоть и впрямь с профиля чекань медаль.

Дробить, дак дробить,
Чтобы выходило.
Такого любить —

Чтобы сердце ныло! — пошла на круг Федосья, четко выстукивая каблуками башмаков.

Соловей через боярину
Лети, не уколись.
Боля с новенькой матанечкой

Меня поберегись! — отозвалась Мария и поплыла навстречу подружке.

Черная черемуха
День и ночь крошилася,
Я об милом тосковала,

Хлеба есть лишилася. — Снова задробила Федосья, а Мария — Славе:

На черемуховый цвет
Навалился белый снег.
На тебя, мой ягодиночка,
У нас надеи нет!

Слава яростно наигрывал и «задел» Марию:

Пошла плясать —
Улыбнулася.
Не тогда ли ты мене
Поглянулася!

Что же я наделала —

Срубила черемшиночку.
Что же я наделала —

Сгубила ягодиночку! — дружно пропели старухи, и на звонкую дробь затенькали ответно в рамах стекла. И опять они:

Ягодина, ягодина,
Ягодина, ты дурак.
Ты везде меня нахаял,
Я тебя нигде, никак!

Эх, милка моя

Припечаленная!
Выйди замуж за меня.

За отчаянного! — подскочил с табуретки Слава. Федосья с Марией не сдавались:

Серы уточки летели,
Прям амбара скрякали.
С дорогим-то рассчиталась,
Только счеты сбрякали!

Грубияночка моя,

Сколь она и дельная,
Сорок юбок одевала,

Как корова стельная! — съязвил Слава, а подружки:

Милый мой, картовна шаньга.
Шанежка не мазана.
Ты скажи, картовна шаньга,
Чем я не уважила?

Слава прошелся с гармонью вприсядку, невзначай сронил табуретки и притворно застонал:

Зачем вы меня
Напоили пьяную?
Оказала весь характер,
Совесть окаянную…

— Ух, ух, на брюхе пух! — проголосили старухи и, растрепанные, усталые, повалились на лавки. Слава присел на пол, рукавом рубахи утирал пот и запаленно хватал воздух.

— Ну, оторвали, ну, оторвали! — восхищенно прищелкнул он.

— Кваском, кваском сейчас я вас остужу! — спохватилась Федосья и кинулась в горницу. Кто-кто, а она на всякий большой праздник готовит ядреный квас на листьях вишни и смородины, на цветах душицы и зверобоя. Все хвалят ее квас, а электрики-квартиранты, тянувшие высоковольтную линию, с кваса и отходили после получки. Напарятся в бане и прямо из трехведерной кадки черпают деревянным ковшом.

Пока угощались, пели и плясали, за окнами посерело, небо затянул морок и ставнями запостукивал южный ветер. Тогда-то и забежал Вовка — внук Федосьи.

— Не ко времени, баба, а? — задержался у порога парень.