Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография

В январе 1937-го газеты наперебой писали о Втором московском процессе — против «Параллельного антисоветского троцкистского центра». На скамье подсудимых оказались по большей части всегдашние оппоненты Рыкова, но с некоторыми из них он приятельствовал. По тону, в котором о них сообщала пресса, можно было не сомневаться, что почти всех этих товарищей, ставших просто гражданами, приговорят к расстрелу. А это — Пятаков, Радек, Сокольников. С ними Рыков работал, спорил, некоторых увольнял со службы… Правда, из этой тройки «к стенке поставили» только Пятакова, Радек и Сокольников получили по десять лет лагерей.

^{Письмо Рыкова Ежову с протестом против обвинений его в контрреволюционной работе и приложением записки Ежова Сталину. 28 января 1937 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 277. Л. 57, 58–59]}

Рыков все никак не мог привыкнуть к своей новой бесславной роли. Курьеры почти каждый день приносили ему распечатки допросов недавних соратников. Он даже не обсуждал их с женой, настолько страшные, а порой нелепые обвинения там попадались.

За почти четыре десятилетия в партии он многое повидал. Споры, уклоны — все это бывало и будет, но стоит ли перечеркивать судьбы людей, отдавших себя революции, даже если они в последние несколько лет совершали ошибку за ошибкой, не соглашаясь со сталинским курсом? Новая — ускоренная — политика породила новую этику, безжалостную по отношению к стареющим оппонентам. Чем-то это напоминало их, большевистское, отношение к старому миру в 1918-м.

Но тогда большевики, левые эсеры, анархисты были уверены, что строят более справедливый мир, а «мир насилья» нужно разрушить. В «Интернационале» пели — «до основанья», на самом деле кое-что все-таки пришлось оставить, но и уничтожено было немало. Теперь соратники Сталина невольно превратили в «чужих» оппозиционеров, настоящих и мнимых. И снисхождения ждать не приходится. Означало ли это, что ситуация для Рыкова после самоубийства Томского стала безнадежной? Такого в политике не бывает — до последнего выстрела. Рыков постарел, поугас, но все-таки он оставался революционером, избравшим в жизни самый рискованный маршрут и привыкшим «ловить судьбу» на мизерные шансы. Что, если ситуация повернется таким образом, что Рыков окажется полезным тому же Сталину? А что, если товарищ Сталин потеряет власть или его позиции ослабнут? Спасительным теоретически мог оказаться и фактор Ежова — человека, перегнувшего палку и ставшего опасным для самого генерального секретаря. Бросалась в глаза не сравнимая с прошлыми годами необоснованность и поспешность репрессий в период активности «железного наркома» в «ежовых рукавицах». Его деятельность уже вызывала ропот и в кругах, близких к Сталину. Но не менее резонным можно было считать предположение о том, что Ежов — всего лишь старательный исполнитель воли генерального секретаря.

В любом случае, став наркомом сразу после отставки Рыкова, Ежов вплотную занялся «правой угрозой» и стал инициатором планомерного перерастания Первого и Второго московских процессов в Третий, постоянно напирая на показания «против Рыкова и Бухарина», которые то и дело давали «враги народа».

Первая развязка наступила 22 августа 1936 года, когда Томский, получив очередной номер «Правды», прочитал заявление прокурора Андрея Вышинского, утверждавшего, что необходимо расследование о связях правой оппозиции с Зиновьевым и Каменевым (еще не приговоренными к расстрелу, но, судя по специфике процесса, который шел в те дни, уже обреченными). Вышинский персонально назвал Рыкова, Бухарина и Томского. На следующий день в газетах появилось немилосердное сообщение: «ЦК ВКП(б) извещает о том, что кандидат в члены ЦК ВКП(б) М. П. Томский, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами, 22 августа на своей даче в Болшеве покончил жизнь самоубийством»[182].