Три жизни Юрия Байды

Бок о бок с Юрасем сидел Яша Чунаев, он то и дело поеживался, подергивался, кашлял. Дорога доставалась ему трудней, чем остальным, сил у него поменьше. Юрась видел, с какой натугой встает он после привала, как идет на лыжах — не отрывается от санного следа, так легче. Но не только Чунаев утомился, изнурительный переход вымотал всех. Уж на что Юрась крепок, а и тот к концу почернел весь, щеки ввалились, и обветренные губы стали тоньше, сжались от постоянного напряжения.

— Сегодня ведь канун Нового года, — сказал Чунаев, ни к кому не обращаясь. Помолчал, вздохнул. — А мама, наверно, пирогов напекла, мяса поджарила… В избе тепло и елкой пахнет…

Никто не ответил на воспоминание товарища. Им, измотанным, полуголодным, дрожащим от холода под открытым небом, окруженным врагами, слова Чунаева могли казаться по меньшей мере неуместными. Зачем раздражаться напрасно? Зачем вызывать в своем воображении светлые картины былых праздников?

Правда, Юрась в детстве не был балован праздниками. Дядя Куприян относился к ним скептически, говаривал, мол, кто захочет, тот и так напьется. Дураки радуются: Новый год! А чему радуются? Что старее стали? Что на год ближе к смерти? Именины дядя тоже не признавал, считая, что не по заслугам и не по адресу почести даются… Что, собственно, сделал именинник, чтоб его прославляли? Какая заслуга его в том, что он родился? Если слава кому, то тем, кто породил его да выходил.

Но был и в жизни Юрася один Новый год; который запомнился ему навсегда. Той зимой в Рачихину Буду провели электричество и впервые в школьном зале поставили елку, освещенную мигающими разноцветными лампочками. Собрались не только школьники — пришло много родителей. От яркого света в зале, казалось, и лица у всех стали светлее и красивее — не узнать. Все было не так, как всегда. Играла музыка. Юрасю в числе нескольких других старшеклассников директор школы вручил премию за отличную учебу: похвальную грамоту и готовальню, по тем временам вещь дорогую. Растерянный от радости Юрась плохо слышал, что говорили ему, как поздравляли. Все люди казались ему добрыми и прекрасными, и Юрась, может быть, впервые почувствовал себя счастливым и не чуял ног под собой от сознания, что счастье не обошло его, что в селе живут такие хорошие люди и все желают ему добра от души.

Больше Юрась таких праздников не помнит, подарков тоже никто ему не дарил, и теперь, скрючившись в санях, стараясь не выпускать тепло из-под кошмы, он думал, как было бы здорово, если бы они сегодня сами подсунули новогодний «подарочек» фашистам. С этой приятной мечтой он и задремал.

…И вот опять темень, опять метет, и опять они месят мягкий, как мыльная пена, снег. Юрась во мгле пробивает дорогу. Иногда ткнется случайно плечом в лошадиную морду, посветит на компас фонариком, выбирая направление. Так час, другой… Тихо скользят по снегу лыжи, поскрипывают полозья саней… Юрась старается ни о чем не думать. Помнится, читал в какой-то книжке: если человеку удается застопорить на время свое мышление, то в этот период выключаются из работы полмиллиона нервных клеточек. Сон души называется или что-то в этом роде… Работают только ноги, а остальное все отдыхает. И хотя ты уже пятнадцать ночей движешься на запад, хотя глаза твои слепит снегом и заливает потом и предел твоих желаний — выспаться, но спать ты не имеешь права, потому что обязан пробираться тайком вперед и вперед и чутьем обнаруживать и обходить опасность, — все это как бы проходит мимо твоего сознания.

Так хотелось Юрасю самовнушением затуманить свой мозг, но мозг сопротивлялся, потому что рядом шли товарищи, которые думали друг о друге и о нем, Юрасе, неизмеримо больше, чем о себе, оттого попытки его от всего отвлечься, забыться успеха не имели. Короткая расслабленность сменилась деловой решительностью, когда он убедился, что группа пробилась наконец в невидимый издали лес. Брели не то широкой тропой, не то зимником, а может, руслом замерзшей речонки часа два. Вдруг на пути возник завал. Бревна, нагроможденные одно на другое, перегородили путь.

Купчак послал Музгина и Чунаева поискать в завале лаз. Пока они ходили, Юрась сбоку завала перелез на ту сторону посмотреть, что же там дальше. Там деревьев не было, зато на каждом шагу он натыкался на пни. «Лесоразработка, должно быть», — догадался Юрась. Вдруг земля насыпью круто пошла вверх. Юрась встал на четвереньки и, упираясь ногами в скользкий, обледенелый песок, взобрался на косогор. «Фю-ю-ю… — присвистнул он, увидев синий рельс, мерцающий из-под юрких хвостов поземки. — Вот она, железка! Дошли все же… Но действует ли она?» Он смахнул рукавом с рельса снег, погладил его голой рукой. Поверхность гладкая, глянцевитая, значит, поезда ходят.

Юрась сполз с насыпи, поспешил доложить Купчаку. Тот сказал: