Три жизни на двоих

Перед тем, как лечь, я тоже разговаривала по телефону, но звонила сама. Первым делом, как только вернулась домой – приятельнице, которая могла бы обогатиться, если бы брала со знакомых плату за посреднические услуги. Какой бы специалист вам ни понадобился – архитектор, ветеринар, дантист, дворецкий, парикмахер, переводчик на суахили, проктолог, садовник, сантехник, тамада – у неё вы всегда можете раздобыть телефончик лучшего. Вчера я, ловко увернувшись от объяснений, получила от неё телефон частного детектива. Ему и позвонила вторым делом.

Павел Фёдорович Краевский произвёл на меня впечатление человека толкового и некапризного. Деловой звонок поздним субботним вечером он воспринял как нечто само собой разумеющееся, внимательно выслушал мой рассказ про погибшую в аварии подругу, счёл резонным моё желание проверить, не причастны ли к аварии Ткаченко, пообещал завтра же приступить к сбору сведений о них, а в ответ на мой вопрос про аванс и договор предложил встретиться, когда и где мне будет удобно. Не желая злоупотреблять его доверием и терпением, я назначила встречу на сегодня, на двенадцать дня. И здесь мне тоже как будто бы нечего себе инкриминировать.

До того была дорога – электричка, метро. Я думала о Надьке и её истории, пыталась решить, идти ли на похороны, читала книжку. Тоже ничего.

Тётушка в больничной справочной, информация о везунчике-таксисте, выписавшемся на следующий день после аварии. Моё решение заняться им позже. Может быть, ошибка в этом? Нет, ливер молчит, не похоже.

Телефонный разговор с полицейским, его терпеливый, как у педагога-дефектолога, тон, которым он объясняет мне, почему не видит смысла в версии умышленного убийства. Не то.

Изукрашенное сходящими синяками лицо Лизы Рогалёвой под шапочкой из бинтов, её испуганные виноватые глаза. "Вот оно!" – ёкает печёнка. Почему ёкает? Чем ей не нравится моё логичное объяснение, что девочка, убеждённая в преднамеренном злодействе водителя КамАЗа, испугалась незнакомку, заподозрив во мне убийцу, которая явилась довести дело до конца?

Объясняет ли моя версия виноватый вид девчонки? Вполне. Разве хорошо подозревать чёрте в чём мирного человека, женщину, которая пришла расспросить о последних минутах своей погибшей подруги? Бац! В памяти всплывает образ проводившего вскрытие врача, с которым я разговаривала в морге той же больницы днём раньше. Большие тёмные глаза, тяжёлые семитские веки, унылый обвислый нос… Сочувственный взгляд, короткое прикосновение сухой ладони к моему предплечью. "Это была быстрая смерть. Вряд ли она успела её осознать".

И как теперь прикажете понимать рассказ Лизы о Надьке, умирающей со словами обо мне и завещании? Завещании, которое я действительно нашла в съёмной квартире Надежды – в большом англо-русском словаре, стоящем на полке в ряду других таких же крупноформатных томов! Патологоанатом ошибся?

Восстанавливаю в памяти свою встречу с Лизой кадр за кадром. Её опущенные глаза, руки, жамкающие пододеяльник, еле слышный голос, явное смятение и – внимание! – правильная речь. Никаких слов-паразитов, подросткового сленга, большой словарный запас. И это перепуганная, взволнованная шестнадцатилетняя школьница?

Едем дальше. Вот она заканчивает свой рассказ, и мы погружаемся в молчание. Я сражаюсь с колом в горле, Лиза сочувственно молчит. Потом спрашивает про завещание. Я отвечаю, мысленно переключаюсь на квартиру и Надькину мамашу, потом спрашиваю девчонку, известна ли её версия аварии полиции. Она вскидывает и тут же опускает взгляд… Стоп!

Кажется, я сошла с ума. Вот эта манера – говорить, опустив глаза, а потом на мгновение поднимать их, окатывая собеседника взглядом, точно водой из ведра – характернейшая Надькина манера…

Я вскакиваю с постели, торопливо натягиваю одежду, потом смотрю на будильник. Четыре часа. Придётся ехать на машине. Ничего, мне всё равно нужно вернуться в Москву к двенадцати, успею проскочить до воскресных вечерних пробок. Деньги, ключи, документы, тёмные очки… Сумку на плечо, всё – на выход.

Верный "Жук" птицей мчится по пустынным (о, чудо!) московским улицам. Веду машину на автомате, размышляя о своём душевном здоровье. Кажется, сомнения в нём – свидетельство того, что всё не так страшно. Настоящие психи твёрдо верят, что с ними всё в порядке. А со мной явно что-то не так. Не могу назвать себя упёртой материалисткой, но моё естественнонаучное образование вопиёт, когда я слышу или читаю всякую спиритическую ересь. Бог – допускаю, посмертное существование – возможно. Но не здесь. В нашем материальном мире всё подчиняется физическим законам, а они исключают материализацию духов и прочую фигню. И по этим физическим законам не может сознание одного человека вселиться в тело другого. Не может, и всё тут! И не спрашивайте, зачем тогда меня несёт в Дмитров!