Триада

– Всем известно, зачем я собрал вас, – сказал парторг с привычной весомостью. – От вас зависит многое. Наш Собор должен вынести решение относительно смутьяна, назвавшего себя иноком. Инок, напомню, – это мифологический персонаж, герой недавно открытой древлепечатной книги. Случаи, подобные нынешнему, хорошо известны в клинической психиатрии. Однако мы пошли на поводу у средств массовой информации и устроили это издевательство над психически больным человеком – и только потому, что об этом написано в пресловутом пророчестве. Не думаю, что наше разбирательство будет долгим, ибо итог его очевиден. Но предоставим слово иноку – вдруг он всех нас переубедит…

Саркастически улыбнувшись, парторг умолк, а инок сказал:

– Я понимаю, что мне сложно поверить. Но я, сколько себя помню, всегда знал, что можно жить иначе. Ваши лица похожи на маски, они очень напряжены – и всё от постоянных мыслей о своем слове. А слово это ничем от других слов не отличается, это просто слово на бумажке. А всё остальное – самовнушение. И кома – результат самовнушения. Если вы все перестанете бояться, то станете воистину свободными – как я…

– Очень расплывчатая цель, – усмехнулся писатель. – Мы видим, что вы бродяга. Такого рода свобода вызывает отвращение – и ничего больше…

– А подвергать своих последователей смертельной опасности просто преступно! – гневно изрекла врач. – Я ежедневно возвращаю к жизни тех, кто впал в кому. А некоторые не возвращаются и умирают. Вам этого мало? Я вообще не понимаю, зачем мы здесь сидим.

Но несмотря на это коренное непонимание, заседание продолжалось еще два часа, как и было запланировано. Инок почти всё оставшееся время молчал, с улыбкой наблюдая за кипением страстей вокруг его простого учения, и вдруг в конце как бы что-то понял, и испугался, и начал говорить, даже пустословить, чтобы что-нибудь изменить, чтобы ситуация не совпала, но она всё равно отвратительным образом совпадала, и уже все это понимали, и чувствовали, чем всё кончится, и морально готовились сказать то, что должны, ведь от их слова зависит спокойствие общества словоглотов. И когда решение было единогласно, даже хором, принято, словоглоты в некой растерянности посмотрели на инока, и стало очень тихо, и мрачный голос мастера произнес:

– Стоп игра! Всё кончено! Распятие отыгрывать не будем.

Ничего не говоря, Гена Валерьев выбежал из 117 аудитории, из главного корпуса, из университетских ворот, и в парке, с которым граничит вуз, в безлюдном его уголке, опустился на растрескавшуюся скамью-бревно и плакал горько.

* * *

Когда слезотечение прекратилось, Гена тяжело поднялся с бревна и медленно, как после болезни, пошел через парк. «Замечательный синедрион… – вяло мыслил он. – А кем был Степа, Пилатом или Каиафой, я так и не понял. Зато со мной всё ясно. Кретин…» С аттракционов доносились гул, лязг и визг, из тира слышались шлепки воздушек, людей вокруг Валерьева становилось всё больше. На утоптанной площадке юноша увидел высокий деревянный столб без перекладин и проводов и подумал удивленно: «Зачем он здесь?» – но сразу же сообразил, что именно по этому столбу на Масленицу полуголые мужчины лазают за рыжеперыми петухами.

Из парка Гена спустился по живописной тропе к знаменитому роднику. Струя родниковой воды, богатой серебром, мощно била из медного самоварного крана, сам же самовар, бок которого примерно на треть выступал из холма, был гигантским – в человеческий рост. Вода, напором своим вырывавшая посудины из нецепких рук, текла дальше по желобу и вливалась в проточное озерцо с мозаичным дном. Здесь было спокойно, и юноша, умывшись, сел на скамейку, закрыл глаза и с полчаса слушал воду, а потом пошел домой.

Дома он обнаружил, что мать заболела. Она чувствовала себя неважно с прошлого вечера, но сыну не говорила, а он был так увлечен предстоящей игрой, что ничего не замечал. Теперь же он заметил и спросил, а Тамара Ивановна вдруг расплакалась и сказала, что, наверное, умрет.

– Ты что, с ума сошла?! Что с тобой?

– Они меня убьют, – ответила она, словно в беспамятстве. – Но я их всё равно из садика выгоню!

– Ты температуру мерила? – испуганно поинтересовался Гена, прикладывая похолодевшую ладонь к горячему материнскому лбу, потом увидел градусник и посмотрел на ртутный столбик. – Когда мерила?

– Два часа назад.

– Что у тебя болит?

– Ничего. Только озноб. И еще сон приснился, очень плохой…

– Я вызываю «скорую».

– Погоди!

– Не мешай!

Врачи, приехавшие на «скорой», диагностировали грипп, поставили жаропонижающий укол с димедролом, рассказали, чем сбивать температуру и как лечиться, и уехали. Тамара Ивановна вскоре заснула, но спала неспокойно, постанывала, и Гена горько думал, сидя рядом: «Неужели это из-за меня? Неужели из-за игры? О ком она говорила в бреду? Кто ее убить собирается?» Если бы он знал, что произошло накануне вечером в детском саду, многое прояснилось бы. Впрочем, через несколько дней, когда мать начала выздоравливать, она рассказала ему кое-что из произошедшего.