Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая

На примере некоторых фрагментов из этой книги мне хотелось бы показать, что эстетическое путешествие может быть реализовано не только в форме реального перемещения в географическом пространстве, о чем было уже немало сказано в нашей с Н. Б. беседе, но и во внутреннем мире эстетического субъекта, в актах эстетического восприятия, творчества или восприятия-творчества. В частности, при восприятии конкретных произведений искусства — это ведь мощный духовный процесс, т. е. некий путь и его результат, как правило, — уже метафизический; но не только…

У Андрея Белого в данной книге процесс восприятия духовного материала на лекциях доктора Штейнера воплощается в крайне интересные образно-словесные формы, в которых он стремится выразить (т. е. дать эстетически) метафизический смысл воспринимаемого.

При созерцании гор, представших ему изваянными резцом Микеланджело, он вдруг видит, стоя на площадке своего вагона, в окне площадки соседнего вагона лицо Штейнера: «в середине его (окна. — В. В.), только что пустого, как в раме, прильнув к стеклу, вырисовывалась голова доктора с таким лицом, которого я именно боялся увидеть все эти дни, чтобы не ослепнуть от яркости: с глазами, выстреливающими ИНТУИЦИЕЙ перед собой; но перед ним торчала моя голова; и взгляд его пронзил меня. <…> Я увидел „ЛИК“ взгляда, а не лицо доктора; и на этом лике было написано: „не ихь, а — И. Х.“». Белый имеет здесь в виду, что было написано не «Я» (по-немецки — ich — ихь), а инициалы Иисуса Христа — по-немецки тоже I.CH. Это ICH и I.CH. Белый не раз обыгрывает в этой книге и всегда применительно к Штейнеру. В нем нередко он видел образ, а скорее даже само явление (презентацию) самого Иисуса Христа.

Это связано не только с повышенной духовно-эстетической экзальтацией самого Белого периода его четырехлетнего общения со Штейнером (шутка ли — прослушать 600 суггестивных— как мы увидим далее — лекций, помимо всего прочего!), но и с особой одухотворенностью и подлинным артистизмом, насколько можно судить по книге Белого, да и другим откликам на устные выступления «доктора», с которыми он читал свои лекции-мистерии. Штейнер активно опирался на эстетический опыт, на искусство в своих лекциях и в антропософской практике. Само сооружение Гётеанума (не зря же Гёте — один из его кумиров) как места проведения духовно-эстетических мистерий свидетельствует об этом. И сам он был предельно артистичен. Как ехидно писал Эллис Белому, уже выйдя из ауры обаяния доктора, «наш мейстер стал танцмейстером», имея в виду, что Штейнер уделял большое внимание эвритмии в походке и в декламации стихов нараспев во время медитативных сеансов, танцевальным движениям и т. п. эстетическим аспектам духовных практик.

Здесь мне хотелось бы привести один крайне интересный для нашей темы текст Белого, в котором он, подключая свой художественный опыт, пытается объяснить смысл того, о чем он пишет в главе своих воспоминаний под названием: «Рудольф Штейнер в теме „Христос“». Прошу прощения у читателей: цитата не маленькая, но она стоит того, чтобы быть процитированной, а не пересказанной:

— Когда он говорил о благах культуры, тайнах истории, мистерии, он казался порой облеченным в порфиры магом, владеющим тайнами; но вот подходит минута совокупить все дары, и — произносится: «Я», «ИХ», все в «Я»; но тотчас: «Я», «ИХ» в свободно любовном поклоне исчезает из поля зрения: «ИХ» — И. Х.: Иисус Христос; силами свыше держится царь мира; «Царство» — не собственничество; первосвященство — прообраз; соедините все о КУЛЬТУРАХ, о «Я» человека, поставьте в свете сказанного о Христе; и — перерождения «царя» и «мага» в жест склонения; человек-маг, человек-царь отдает блеск собственничества младенцу, рожденному «Я». Ясли, перед нами сложенные; и человек— пастух!

В словах о Христе, произносимых им, мы бывали свидетелями мистерии перерождения в пастуха «мага»; в словах о Христе — он — первый пастух; в словах о культуре мистерий, культуры соткавших, он — первый «маг». И если можно соблазниться о докторе — (кто сей, владеющий знамениями?) — в минуту поднятия слов о Христе выявлялся его последний, таимый облик: пастушечий; он, перед кем удивлялись, готовые короновать и его, он стоял перед нами [ними] БЕЗ ВСЯКОЙ ВЛАСТИ, сложив к ногам рожденной ПРАВДЫ… и… «Я».

Так характеризовал бы я его тональность слов о Христе, растущих из молчания, сквозь слова о культуре; будучи на острие вершины «магической» линии всей истории, взрезая историю мистерий и магий с последнею остротою, перед взрезом этим склонялся он как бы на колени; взрез истории, — разверстые ложесна Софии, Марии, души, являющей младенца; о беспомощности первых мигов этого младенца, обезоруживающей силы и власти и рвущей величие Аримана и Люцифера — непередаваемо он говорил в Берлине на Рождестве: в 1912 году.