Трясина

В ту же ночь девять пленных легионеров были усажены в экипажи, в которых шляхтичи съехались на банкет, чтобы Чествовать своих вояк. Под конвоем красноармейцев, оседлавших взятых у панов коней, пленников отправили в Высокую Рудню. Дарвидошка и один из партизан правили лошадьми. Дарвидошке это занятие нравилось, тем более что он сидел на козлах экипажа, где поместили легионера, столь неудачно пытавшегося ухаживать за «молодицей». С затаенной ненавистью поглядывал легионер на своего «свата», а тот, усмехаясь, погонял коней во всю прыть.

Обильная закуска, которую шляхтичи заготовили для такого торжественного случая, тоже досталась красноармейцам и партизанам. Захватив остатки пиршества, они вернулись в лес. Оставаться здесь на отдых Букрей считал небезопасным. В Виркутье оставили охрану, которой было приказано в течение определенного времени никого не выпускать. Гости сидели, как мыши, забившись в угол.

Дед Талаш знал место в Мозырских лесах, где были расположены удобные шалаши, построенные летом смолокурами.

Сюда и повел он красноармейцев и партизан. Сюда же должны были прийти Куприянчик и красноармейцы, после того как, сняв охрану, уйдут из поместья. Куприянчик был оставлен в качестве проводника, чтобы показать красноармейцам дорогу к шалашам смолокуров.

Этих шалашей было всего три. Они находились в лесной глуши, куда редко заглядывал людской глаз. Около них густо разросся молодой кустистый ельник. Четыре столба по углам, четыре жерди, прилаженные к столбам, и целая сеть прутьев, прибитых к жердям деревянными гвоздями, тщательно и густо оплетенных еловыми ветками, — таковы были шалаши смолокуров.

Стояли они тут с давнего времени. Хвоя уже высохла и осыпалась, устлав землю плотным покровом.

Партизаны расчистили снег, приготовили место для стоянки. Красноармейцы нанесли хвороста и развели костер. Приветливо загудело пламя, и золотые блики разбежались по бугристым стволам, по зеленым курчавым елям, по лицам и шинелям красноармейцев и партизан. Покой и запустение лесной чащи были нарушены приходом этих суровых людей, нашедших себе здесь приют. Как муравьи, суетились они. Кто таскал хворост, кто стоял у костра с блаженным выражением лица нагрелся, подставляя по очереди к огню то один бок, то другой, кто искал в шалашах укромное местечко для отдыха, а кто прилаживал у костра принесенные бревна, намереваясь смастерить нечто вроде лавки или полатей, чтобы удобнее устроиться на ночлег.

Расположившись, где кому довелось, щурясь от едкого дыма и вытирая слезы загрубевшими ладонями, красноармейцы и партизаны вспоминали события этой ночи. Больше всего говорили об удаче Букрея в роли «молодицы». Букрей с добродушной улыбкой слушал эти разговоры, поворачивая свое мужественное лицо с жесткими усами то к одному, то к другому, изредка вставляя острое словцо, вызывавшее общий смех. В эту ночь Букрея шутя окрестили «красноармейской молодицей».

— Только не рассказывайте в полку, а то меня все так звать начнут.

Его предупреждение также было встречено дружным смехом. И трудно было удержаться от улыбки, глядя на него. Он сидел на бревне, накинув поверх шинели широченную панскую шубу с огромным воротником.

По поводу этой шубы Букрей произнес целую речь. Он категорически осуждал все виды «реквизиции» на войне, особенно у населения. Но дозволяется взять у врага то, что крайне необходимо в походной жизни.

Живописную картину представляло это пристанище бойцов в лесной глуши. Угрожающе зияли темные входы шалашей, точно пасти невиданных чудовищ. Бойцы лежали в самых прихотливых позах у костра и в шалашах. Они укрылись чем попало, чтобы легче было провести ночь на морозе. В ход пошли и солома, и рогожи — все, что хоть немного защищало от холода.

Дед Талаш не принимал участия в этой веселой, дружеской беседе у костра. Его голову заполняли тревожные, неотвязные мысли о завтрашнем вечере, о встрече с Мартыном Рылем и обо всем, что было связано С походом. И снова терзало воспоминание о Панасё.

Дед сидел на куче валежника, прикрытого свежими еловыми ветками. Немного спустя он прилег, чтобы людям не бросалось в глаза его озабоченное лицо. Пламя костра пригревало деда, он укрылся волчьей шкурой и вскоре уснул, а мысли, одолевавшие его, освобожденные от контроля сознания, сплелись в причудливое сновидение.

Приснилось деду, будто стал он вепрем, на которого напал волк и стал бить его хвостом по лицу. Дед схватил волка за хвост и стукнул головой о ствол дуба. Но волк остался цел и невредим. Он повернул голову к деду, хитро поглядел и оскалил зубы в хищной, страшной гримасе. Гнев охватил деда, он сильнее закружил волка, чтобы крепче ударить им по стволу, но туловище зверя оторвалось, и в руках деда остался один хвост. Глядит дед Талаш — из сугроба вместо волка поднимается Панас и говорит: «За что ты бьешь меня, отец?»

Дед проснулся, сердце его сильно колотилось, и весь он дрожал. Этот сон оставил в его душе горький осадок. «Тьфу!» — Дед Талаш сбросил волчью шкуру и снова сел, защемило сердце от боли и тоски.

— Сынок мой, сынок! — зашептал он…