Тридевять земель

И вдруг над самой головой Вячеслава оглушительно ударил колокол. И от этого проявления жизни в мёртвом, брошенном месте стало жутко. Оправившись от неожиданности, Вячеслав поднял лицо в надежде увидеть того, кто управляет колоколом, но сверху больше не последовало ни звука, и только ослепительно улыбаясь, сияющее солнце, такое близкое, выглядывало из-за серого навершия колокольни. Вячеслав подошёл к церковному входу. Полинявшие деревянные двери выглядели так, как будто последний раз их отворяли много лет назад – когда-то в прошлом, ставшем уже преданием. Выше церковной площадки склон обвивали террасы, на которых серебрились маслиновые деревья.

По одной из них Вячеслав и перебрался собственно на улицу, искусно мощёную всё тем же тёсаным камнем. Горный Столив оказался каменным лабиринтом, упиравшимся то в приземистую часовню, то в искусно выложенную стену террасы.

В иных местах обрушившиеся стены грудами белых камней заваливали проход. Улица вывела к каменной стене, на которой была высечена надпись, почти не требовавшая перевода: "Gustjerna opctinska grajena u godinu 1877". В углублении, на том месте, где когда-то был богородичный образ, стояла помятая, покрытая давней копотью лампадка и лежали несколько засохших маслиновых ветвей.

Дорога вниз представляла собой ступени, местами высеченные прямо в породе, местами выложенные обработанным камнем. Слева по склону пластались гигантские каштаны, и роща эта тоже по-видимому была делом рук человеческих.

У самого начала подъёма расположилось небольшое кладбище с приземистой часовенкой. Одна из могил стояла открытой. Чёрная отполированная крышка чуть поодаль прислонилась к каменной ограде. На ней было высечено имя владельца и указаны годы жизни – Лука Лукович 1931– 20…

Была ещё короткая надпись, но Вячеслав не смог её перевести и понять. Он только понял, что Лука не вчера помыслил о смерти…

* * *

К вечеру острую вершину Ловчена властно закрыла тёмная туча, из-за хребта повалили плотные облака, и ветер расшвыривал их над заливом, как тюки мокрого хлопка. Между домами второй линии была видна стена виллы Лав. Стена освещалась фонарём, и чёрные тени пальмовых ветвей бахромой метались по жёлтому мрамору.

Верхняя граница гор совершенно слилась с небом в неразделимую чёрную массу, и только яркие, злые огни напротив, подобрав и заострив свои отражения, сверкали холодным светом. Гремело море, ветер рвал пальмовые космы, и весь этот грозный шум покрывали звуки колоколов, звонивших с разных концов залива, но в этой кромешной темноте источник звука был неопределим. Гигантская скальная чаша словно бы наполнилась ужасом, и Вячеславу казалось, что он в чистилище. Ему хотелось бежать, сломя голову, куда угодно, но как завороженный, он стоял на открытом балконе, точно моряк на капитанском мостике, жадно вглядываясь в бурю и невольно думая о том, что именно такими должны были быть декорации, при которых Элохим заключал с Моисеем свой Завет.

Тучи вязкой массой скапливались в каменной котловине, будто в ней, как в гигантской чаше, кто-то месил непогоду, и утром залив казался снежной равниной, охваченной позёмкой, а пальмы – всего лишь видением помрачённого сознания.

Вечером удавалось поймать в скайпе Наташу, а по ночам, если приходил сон, ему снились заросшие поля – эта земля, такая простая и такая прихотливая, которая никак не давалась в руки. В самолёте в газете, предложенной стюардессой, он прочитал, среди прочего, что Россия следует рекомендациям Организации экономического сотрудничества и развития и сокращает субсидии сельскому хозяйству. Сами эти слова, поставленные рядом, "развитие" и "сокращает", гляделись каким-то недоразумением. Аналитики Организации утверждали, что предоставление государственных субсидий – расточительная политика, которая искажает цены на сырьё и ведёт к перепроизводству зерна и молока. Субсидии мешают фермерам правильно реагировать на сигналы рынка и внедрять инновации. Этим экспертам вторили другие – из Международного энергетического агентства. Субсидии – главный враг экономики, заявляли они. Доля сельского хозяйства в российском ВВП с девяносто пятого года сократилась с семи до четырёх процентов, а число занятых в нём – с шестнадцати до восьми. Судя по приведенным цифрам, Россия находилась в тренде мировых тенденций, и это вызывало у Вячеслава бессильную злобу.

"Да чем же такой Сидельников хуже, чем я? Только тем, что он – это Сидельников, а я это я. Более того, он даже и лучше, потому что он умеет обработать землю, а я не умею, и если раньше она должна была служить для меня средством наживы, то теперь она служит мне для нелепого самоутверждения, но тем, чем она должна быть, в моих руках она не становится". "Для этого надо любить крестьянскую работу, а я разве могу любить её? Откуда ж мне её любить? Ну, положим, не любить, а хоть понимать надо. А что понимаю я?"