Тридцать ночей на винограднике

Они встретились через десять лет. Мир успел измениться: обрыв, скамейки, грачи - все провалилось к чорту. Они встретились в другой эпохе, история прогремела над ними, как скорый по железным раскатам моста, когда смотришь снизу и становится жалко, что грохот и дым уже скрылись вдали... Она узнала былое и отвернулась с ужасом, перешла на другой тротуар, плечи ее сгорбились, словно под ударом. Бывший офицер, бывший студент, бывший приятный басок средней России просидел целый вечер в гостинице и что-то писал на почтовой бумаге. "Проклинаю, - писал он, - подлый, похабный мир и всю жизнь! В смерти моей прошу не винить..."

Ха-ха! Вы думаете, он застрелился? Ничего подобного! Он жив и бродит в мире наощупь. Я встречал его не один раз. Он бросил свой город с сиренью и полусгнившими скамейками над обрывом. Он лыс, как асфальт, - бедный Адам, изгнанный из рая. Чушь, чушь, нелепая фантасмагория, но какая драма... вы подумайте, какая непроходимая бездна глупости и какое оскорбление человека! Вы только подумайте!

Молчание...

Она не ответила. Она сидела, обняв мою шею правой рукой. Холод подступал со всех сторон, я чувствовал, как мелкая дрожь сотрясает ее тело. Бедная, бедная! И для чего понадобилось мне рассказывать ей эту дурацкую историю? Острый дождевой запах тоннеля становился невыносимым. Все больше и больше апатичный, моросящий сыростью мрак давил нас тупой беспощадной силой. Я тщетно пытался согревать ее руки: тепло исчезало, иссякали слова. Отвратительным мертвым звоном ныли и стучали виски. Я пробивался в зыбких болотах бессонницы. Медленное, туманное зарево слабо колыхалось в теле. Казалось, растворяется и блекнет мир, тоннель, ощущения слуха и зрения... Прижавшись друг к другу, мы падали в какую-то пропасть, полную снега и таянья, темнота орала на нас неистовым гвалтом грачей... В последний момент я видел потемневший сине-зеленый лед, мы пробирались через вздутую острым весенним ветром хлябь неприютной реки, набирая воду в калоши. Мне хотелось кричать: впереди, дымясь железной студеной глубью, ходко неслась в свинцовых потемках полынья. Мы брели прямо в нее. Тающий снежный туман, половодная муть, распаренные красные лозины кустов, - сумасшедшие кружились грачи, трогался лед, кусок обнищавшей навозной дороги вдруг оторвался, заворачиваясь черными вешками, и все с ужасным треском, обжигая тело мгновенным тоскливым холодом, провалилось вниз, - и сразу подхватило безвольным мягким осязаньем воды, забурлило в ушах и, безвозвратно скрывая небо, грачей, лед и тощий кустарник, потащило ко дну...

- Сашенька, Сашенька! - крикнул я, сжимая ее руку, вздыхая в последний раз, чувствуя, как уже крутит, переворачивает мое тело, как пропадает жизнь, разрывает грудь и слепой полыхающий удар поражает меня потрясающей силой.

В тоннеле ахнули стены... Стеклянный раздробленный треск, мешаясь со звоном, посыпался где-то рядом. Что-то отхлынуло... Тоннель несся половодьем темной реки. Меня сразу вырвало из нарастающего рева воды.

Она вскрикнула, руки ее больно сжали мою шею. В сознаньи четко падали звуки. Медленно, обтекая бутылки, переговаривались с цементным полом струйки и капли жидкости. Трезвон темноты доносился явственней. Я просыпался.

- Взорвало бутылку, - сказал я, с трудом преодолевая застывшие губы. Ничего особенного. Это бывает. Давление доходит до десяти атмосфер.

Вокруг снова смыкалась тишина. Сердце девушки билось учащенно. Она прилегла на мою грудь в полном отчаяньи.

- Неужели на земле еще ночь? - спросила она слабым голосом. Часы на ее руке бесполезно шелестели секундами. - И который теперь час?

- Скоро, скоро... - успокаивал я ее. - Везарко пьет уже чай и собирается на работу. Ваш брат еще спит. Овидий уже возвращается от своего китайца. Он приходит всегда в шесть часов и ложится спать.

- Да, да, - покорно шептала она, - мой брат еще спит... Вы пожалуйста ничего ему не говорите. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал о сегодняшней ночи. Хотя... - она задержалась на мгновение, выпрямилась, голос ее зазвучал тревогой: - Ведь нас все равно откроют. Это будет ужасно! Конечно, это пустяки, но все-таки ужасно неудобно.

- Ерунда. Нас никто не увидит.

- Вы думаете?

- Тоннель отопрут в шесть. Доброштанов сам каждое утро открывает двери и зажигает свет.

- Если бы так... Тогда все замечательно, - сказала она успокоенно. - А впрочем, ерунда! Но я совсем замерзаю. Господи, ваши руки, как лед...

Она опять положила голову на мое плечо.

- Что это за китаец? - спросила она устало. - Вы должны мне рассказать. Я так много слышала о нем. Я кое-что скажу вам, когда мы выйдем из этого ужасного подвала. И еще... вы никогда не будете вспоминать... что было... Милый, я вас очень прошу!

- Хорошо, хорошо! Но мне тоже хочется сказать...

Она зажала мне рот холодной рукой. Я ощущал, как быстро подвигаются ее ресницы. Она прошептала несколько фраз мне на ухо: что-то о Мегеллатовой Короне, об Овидии несколько быстрых фраз. Я ничего не понял из этих многозначительных слов.

- Я страшно счастлива! - сказала она. - Ах, вы ничего не знаете, не знаете...