Тридцать пять родинок

Как-то раз я даже не выдержал: заметив, что она собирается на улицу, я быстро оделся, выбежал из подъезда и догнал ее на автобусной остановке — мне было интересно узнать, какая она вблизи, услышать ее голос, может быть, сзади тайком даже прикоснуться к ней или как-нибудь узнать ее имя. Но она как-то молча, уткнувшись в книгу, проехала пять остановок, и я еще не успел собраться с духом, чтобы подобраться к ней поближе, как она уже выскочила на улицу, и я только глазами проводил ее через окно отъезжающего автобуса. Нет, через бинокль она все-таки была мне гораздо ближе — прямо на расстоянии вытянутой руки! — решил я, возвратившись домой.

Дальше — больше. Постепенно я перестал обедать один — стал оттягивать обед, чтобы потом пообедать вместе с той девчонкой. Когда ей кто-то звонил, я тоже снимал трубку и притворялся, что она разговаривает именно со мной. Когда она шла смотреть телевизор, я тоже шел с биноклем в маманину комнату, включал телевизор и, сидя на спинке кресла, смотрел в окно, представляя, что мы с девчонкой смотрим телевизор вдвоем.

Вот именно так меня и застала маманя, придя однажды домой раньше, чем обычно.

Застала, закатила мне сцену на тему «Подглядывать нехорошо!», отобрала бинокль и решила отдать его кому-то из наших родственников, типа скоро у него день рождения, вот и подарок будет!

Я, как мог, старался сберечь свое чудо — я твердил, что неновые вещи дарить неприлично, а маманя только отмахивалась, мол, он родственник, ему можно. Я упрашивал маманю не отдавать бинокль, а просто спрятать куда-нибудь, чтобы я не смотрел, она только качала головой: «От тебя нигде не спрятать…» Я даже пригрозил, что напрошусь к родственнику в гости и украду свой бинокль, но маманя была непреклонна: «Все, решено!»

Короче, так я свой бинокль сберечь и не смог. Потом я даже как-то записался в школе в астрономический кружок, надеясь, что там нас научат делать телескопы, но наш физик только рассказывал о звездах, и через пару занятий я махнул рукой. А с той девчонкой я еще пару раз потом попробовал прокатиться в автобусе — но нет, это все было совсем не то. Быть такими близкими, какими мы были когда-то раньше, мы уже не смогли.

Как я не стал панком

Я не люблю фотографироваться, чувствую себя при этом ужасно неловко.

С большим трудом каждый раз сдерживаюсь, чтобы не скорчить рожу.

Но я знаю многих людей, которые не сдерживаются. Людей, которые не могут просто так стоять, если на них нацелен фотоаппарат. Они корчат рожи, показывают язык, ставят друг другу рожки — лучше уж получиться так, чем с кривой, неловкой улыбкой.

И вот примерно то же самое я вижу в панках.

Мне кажется, если бы каких-нибудь панков кто-то решил заставить играть или серьезную музыку, или, не дай бог, попсу, они бы просто не смогли, у них пропали бы голоса, начали бы заплетаться пальцы. Ведь главное в музыке — драйв! Главное, что жилы выступают на шее, связки рвутся и глаза лезут на лоб, — и именно драйв цепляет поклонниц, заставляя девчонок колотиться в экстазе и срывать с себя футболки.

Один-единственный раз я почувствовал это.

В самом конце седьмого класса, когда я уже был секретарем комитета комсомола школы и членом райкома комсомола, мне частенько приходилось оставаться в школе допоздна, и вот как-то вечером, когда я собирался отправиться домой, я вдруг заметил свет в столярной мастерской. Ясное дело, мне сразу стало интересно, кто там задержался до темноты, и я заглянул в приоткрытую дверь.

У станка пыхтел один из десятиклассников, Лёха Солдатов, — я знал его, да кто ж в нашей школе его не знал! Он играл в нашем школьном ансамбле и вместе с остальными тремя парнями из ансамбля был мечтой каждой девчонки из нашей школы. Когда на каких-нибудь торжественных концертах, конкурсах самодеятельности или школьных вечерах они вчетвером выходили на сцену и пели что-нибудь из положенного патриотического репертуара, учителя умиленно прикладывали к глазам надушенные «Красной Москвой» кружевные платочки.

Отпев обязательную программу, ребята меняли акустику на электрические гитары, расстегивали воротнички и откладывали их на плечи, лохматили аккуратные прически и выдавали что-нибудь битловское так, что самые молодые школьницы впервые в жизни чувствовали, как теплеет где-то в самом низу живота, и долго потом трогали себя за щеки и за уши, не понимая, что это кожа вдруг горит огнем.

Так вот, этот самый Лёха Солдатов пыхтел, распиливая какую-то доску. Естественно, я сразу подлез к нему и начал интересоваться, мол, что это он делает.