Тридцать три несчастья. Том 4. Занавес опускается

– В общем, – сказала Вайолет, – однажды мы с братом и сестрой были на Брайни-Бич. Я обдумывала устройство, которое возвращало бы камушек, брошенный в океан. Клаус исследовал живность в лужах, оставшихся после отлива. А Солнышко увидела, что к нам идет мистер По.

– Гм, – сказала судья Штраус, но это было вовсе не задумчивое «гм».

Вайолет решила, что судья говорит «гм» так же, как она сама говорила «гм» Франку или Эрнесту, – надеясь выдать это словечко за ответ.

– Продолжайте, – сказал глубокий низкий голос, принадлежавший кому-то из остальных судей. – Судья Штраус выражает задумчивость.

– Мистер По сказал нам, что был ужасный пожар, – продолжил Клаус. – Наш дом сгорел, а родители погибли.

– Гм, – снова сказала судья Штраус, но это было вовсе не сочувственное «гм». Клаус подумал, будто судья, вероятно, отхлебнула чаю, решив набраться сил, перед тем как выслушать историю сирот.

– Пожалуйста, продолжайте, – сказал другой голос. Этот голос был очень хриплый, словно третий судья несколько часов кричал и теперь едва мог говорить. – Судья Штраус выражает сочувствие.

– Бильдунгсроман, – сказала Солнышко.

В ее устах это означало «С того самого дня наша жизнь была непрерывным и ужасным процессом изучения всего несовершенства мира и загадочных тайн, сокрытых в каждом его уголке», но не успели ее брат и сестра перевести ее слова, как судья Штраус снова произнесла «гм», и это было самое странное «гм» из всех. Это было не задумчивое «гм», и сойти за ответ оно не могло, и сочувствия в нем не было ни на грош, и оно отнюдь не напоминало тот звук, который издает человек, решивший отхлебнуть чаю. Солнышку показалось, будто этот звук был похож на тот, который она слышала довольно давно, вскоре после того дня на Брайни-Бич, который дети начали описывать. Младшая Бодлер слышала, как тот же самый звук сорвался с ее собственных губ, когда она висела на башне Графа Олафа в клетке, а рот у нее был заклеен липкой лентой. Солнышко ахнула, узнав этот звук, в тот самый миг, когда Вайолет узнала голос второй судьи, а Клаус узнал голос третьего. Бодлеры в панике нащупали руки друг друга.

– Что будем делать? – как можно тише спросила Вайолет.

– Подсмотр, – шепотом ответила Солнышко.

– Если мы будем подсматривать, нас обвинят в неуважении к суду, – напомнил Клаус.

– Чего вы ждете, сироты? – спросил глубокий низкий голос.

– Да-да, – сказал хриплый. – Продолжайте рассказ.

Но бодлеровские сироты понимали – продолжать рассказ они не смогут, сколько бы им ни пришлось дожидаться возможности это сделать. При звуке знакомых голосов им ничего не оставалось, кроме как снять повязки. Дети не беспокоились о том, что их обвинят в неуважении к суду, поскольку они знали: если те два судьи – именно те, кто они думают, значит Верховный суд не обладает никакими достоинствами, которые они могли бы принизить или отказаться признать, и поэтому без дальнейших разговоров сироты размотали черную ткань, которая закрывала им глаза, и посмотрели на судей.