Тридцать три удовольствия

Глаза ее светились чудесным блеском, нога ее сделала шаг в мою сторону, рука ее вытянулась вперед и взяла мою руку, губы ее стали говорить какие-то слова на неизвестном мне языке — не по-английски и не по-арабски; произнеся длинную фразу, она опустила взор. Потупленные глаза ее в густых ресницах лучше всего подсказали мне, что бог Ка благоволит мне, и я интуицией угадал смысл сказанной мне фразы на неведомом наречии. Ниц предо мною потупились не глаза красивой женщины, а само ее желание взять меня, насладить меня и насладиться мною, моей жизнью и молодостью, которые она должна отобрать у меня.

В страстном порыве я обнял ее за талию, открыл дверь номера и провел туда мою Бастшери, и она не сопротивлялась, она прижималась ко мне своим мягким и горячим телом. Минуты полетели так быстро, что я не помню, как и когда я снял с нее сетчатое платье, не помню, что я говорил ей, а ведь я говорил ей что-то, чуть ли не на том же самом языке, на котором она обратилась ко мне в коридоре. Страстного моего желания было так много, что ни разу за всю ночь, ни единой секунды я не посвятил мыслям о страшной расплате, которая ждет меня под утро. Лобзания, которыми я осыпал ее всю с головы до ног, всю ее, лежащую в моей постели и сверкающую красотой и драгоценностями, не были подпорчены трусливым холодком, леденящим уста жертв. И я не помню, слышал ли я что-либо еще, кроме звуков, сопутствующих любовным усладам, кроме ее и моего голоса, изъяснявшихся на непонятном наречии. Сквозь ночь летели мы, как два крыла одной большой и красивой бабочки, порхающей среди высоко поднявшихся цветов или среди низко летевших звезд. Опущенных звезд и высоко взметнувшихся цветов было так много, что вся комната наполнилась их благоуханием и сиянием. Ресниц ли моей Бастшери касался я губами, мочку ли уха трогал языком, или снова и снова вторгался в горячее и сильное лоно, всякий раз все новые и новые цветы и звезды рождались во мраке нашей египетской ночи.

Угрюмый свет утра, забрезживший в окне, застал меня еще живым, еще жаждущим, но все же, чем больше светало, тем сильнее охватывал меня гнет смерти. Тяжкий, но счастливый сон постепенно переводил меня из ирреальной реальности в обыденность сновидения. Огнь, горевший во мне неиссякаемо в течение всех этих вихрем промчавшихся часов, стал гаснуть. Желанья предательски покинули меня, и я не помню, в какой миг и как я умер, в какой миг и как крылья нашей бабочки распались и осыпались.

Удовольствие седьмое ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ

В любви всякий раз чуть-чуть умираешь…

Манефон. «Зеленая пирамида»

Странно и дико было мне открывать глаза и смотреть на Николку, который, как видно, уже несколько минут тряс меня за плечо, уговаривая проснуться и выкрикивая страшную фразу о том, что завтрак через пять минут кончается. Когда я, наконец, встал, меня пошатывало. Умываясь, я медленно осознавал, что не умер, что череда «швед-поляк-австриец-русский» пока еще не получила своего последнего звена. Единственным объяснением факта моей внезапной жизни приятно было считать, что я полюбился Бастшери, и она решила забирать меня по кусочку.

— Что с вами случилось вчера такое? Какого хрена вы вчера все позаснули?

— Пес его знает, мистика какая-то. А ты-то как провел ночь?

— Похоже, что вся ваша жизненная энергия каким-то странным образом вчера перетекла в меня — я не спал всю ночь.

— Надеюсь, ты не приводил сюда кого-нибудь из наших девочек? Точнее, меня интересует, не соблазнил ли ты мою Ларису?

— Если честно, то мне она до лампочки Ильича.

— Доллар.

— Какой еще доллар?

— Как какой! За Ильича.

— Далеко пойдешь, Николай. Пора Ардалиону брать тебя к себе в дело.

Я подошел к своей тумбочке, но прежде чем открыть ее, чтобы достать бумажник с деньгами, замер не то в испуге, не то в изумлении. Ночное свидание с Бастшери только теперь обрело черты реальности. На тумбочке лежало доказательство — лист бумаги, на котором губной помадой были начерчены иероглифы:

Именно так, в два столбца и сверху вниз.

Мне почему-то казалось, а главное — хотелось, чтобы от Бастшери что-то осталось, но я ожидал, что где-нибудь в углу или под кроватью ждет меня закатившаяся бусина, или же целый браслет счастливым образом окажется забытым под подушкой. Но я никак не ожидал, что она оставит мне записку, причем — иероглифами.

— Так где там доллар-то? — спросил Николка.

— А почему ты решил, что штраф я должен платить тебе?

— Ну а кому же?

— Допустим, в фонд детей Кувейта.

— Что это у тебя? Упражняешься в иероглифике?

— Да нет, ночью познакомился с одной красоткой и она оставила мне свой номер телефона. Только я ни черта не понимаю в иероглифах. Кто бы мог подумать, что она задаст мне такую загадку. Прочти-ка, ведь ты же специалист.

Николка взял в руки записку, оставленную мне Бастшери, и запыхтел, напрягая все свои познания в древнеегипетском. Через две-три минуты он вернул мне ее со словами: