Тридцать три удовольствия

— Аллах акбар,[61] — поклонился я ему и снова поймал себя на том, что даже здесь хочу понравиться кому-то — вот этому старику, который не обиделся бы, если б я ничего ему не ответил, и благословение которого мне не нужно, потому что я не мусульманин. Я — мамонин. Есть такая религиозная секта — мамоне. Они поклоняются богу богатства Мамону. Даже моя собственная, ни в чем не виноватая фамилия взвилась, как кнут, и щелкнула меня по лицу горячим кончиком. Все мое бесполезнейшее существо требовало раскаяния, и поскольку я не верил ни в Христа, ни в Магомета, то мог позволить себе заплакать, стоя перед этой молчаливой огромной мечетью, одетой в темно-красный, почти бурый, кирпич, и возносящей свои минареты туда, к Кому-то, Кто смотрел на меня глазами звезд и полумесяца, ярко пылавшими на черном константинопольском небе. Я стал горячо шептать:

— Ты, мечеть, имени которой я не знаю и не достоин знать, тебе обещаю я не быть таким, каким был все эти тысячи дней моей жизни…

Я хотел сказать ей, каким буду отныне, но образ будущего Федора Мамонина был настолько расплывчат, что я умолк, поклонился мечети и побрел назад, откуда пришел.

И, надо сказать, пошел я очень довольный собой и своим раскаянием. У дверей чайной сидели два турка и пили чай из маленьких стаканчиков, похожих на продолговатый цветок тюльпана. Они окликнули меня по-турецки, я ответил по-английски, что не понимаю. Тогда один из них по-английски позвал меня выпить у них чашечку. Я присел за их столик и разговорился, сказал, что я из Москвы, сегодня прибыл в их город, а до этого путешествовал по Египту. Чай был очень вкусный. Турок сообщил мне, что Россия и Турция — две самые главные страны в мире, и я не стал спорить с ним. Поинтересовавшись, почему они сидят здесь в столь поздний час, я узнал, что они ждут посетителей одного близлежащего ресторана, который закрывается в три часа ночи. Действительно, неподалеку слышалась явно ресторанная музыка. Посетители пойдут по этой улице, а поскольку им не очень хочется расставаться, они пожелают еще немного посидеть тут и выпить чаю. Это выгодно, потому что за каждый стаканчик можно будет получить в десять раз больше, чем днем. А кроме того, будет весело, кто-то захочет сплясать и все такое. С меня, как с гостя, они плату за чай брать наотрез отказались. Попрощавшись с гостеприимными и мудрыми торговцами чаем, я отправился дальше, и на полпути меня вновь окликнули. На сей раз какой-то смешной старикашка, который прямо посреди улицы жарил шашлыки. У него оставались две небольшие палочки вкусно пахнущего зажаристого шашлыка, одну он отдал мне, а другую стал обкусывать сам. При этом он очень живо о чем-то рассказывал по-турецки, отчаянно жестикулируя, вращая глазами. Я делал вид, что понимаю его рассказ, когда нужно, вскидывал изумленно брови, даже вскрикивал и прижимал к груди раскрытую ладонь. Когда он умолк, я стал говорить ему по-русски, какая я скотина, как мне стыдно за свою бестолковую жизнь, как я хочу поскорее вернуться домой и попробовать начать все сначала, заняться каким-нибудь полезным делом. Слушая меня, он тоже делал вид, что понимает, печально хлопал глазами, будто жалел меня, качал головой и цокал языком. Доев шашлык, я полез в карман за деньгами и произнес фразу, которую писатели сегодня оживленно разучивали, пока летели из Каира в Стамбул:

— Бунун фиаты надыр?[62]

Но и этот человек не захотел брать с меня денег, хохоча пожал мне руку на прощанье и похлопал по плечу — мол, ничего, все образуется.

Возвратившись в «Эйфель», я лег спать с теплой мыслью, что турки, несмотря на то, что я сволочь, приятнейшие люди.

Весь следующий день был посвящен экскурсиям и покупкам. Сначала мы побывали в Голубой Мечети, единственной во всем мусульманском мире мечети о шести минаретах и самой огромной в Стамбуле. Здесь Ардалион Иванович выразил неопреодолимое желание стать турком, когда, выходя из мечети, я купил себе малиновую феску с черной кисточкой, это желание в нем еще больше обострилось. Мы зашли в один магазинчик и полностью обрядили главнокомандующего. Из магазинчика он вышел с большим полиэтиленовым пакетом, в котором лежали широкие шаровары, туфли с загнутыми носами, халат, расшитая, в отличие от моей, феска и даже кальян. Тетка был на седьмом небе от счастья, тем более, что феску выбрал и купил ему я, а туфли — Игорь. К двадцатитысячедневному юбилею. Николка же пообещал, что за ним подарок особый.