Тридцать три урода

Из обеих чаш-алтарей Весов вселенских поднимается золотое облако; прозрачно-огненным видением возникает из него парящий Эрос. Своими длинными крыльями осеняет он обе чаши, колеблющиеся в руке Трагедии, — она же держит другою рукой (маску Страдания с полыми глазницами, сидя над морем. Огнеликий Эрос отражается в море, как солнце глубин, и его перистые крылья над чашами кажутся в трепетной зыби цепями золотых колец, падающих на дно.

Вяч. Иванов ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОСМЕРТНОМУ ИЗДАНИЮ «ТРИДЦАТИ ТРЕХ УРОДОВ»

«Ты думал, что Эрос — вожделенное, а не вожделеющее; оттого и казался он тебе прекрасным. Любимое прекрасно, и в себе совершенно, и блаженным почитается. Но не таков образ любящего»

(Слова Диотимы к Сократу.)

Платон «Пир»

I

Что такое «Тридцать три урода»?

Тридцать три худых списка с совершенного подлинника, кривых зеркал, наведенных на безусловное, — многообразное безобразие взамен единственного образа. Тридцать три признания — и лжесвидетельства — о красоте.

Множественность относительного, отраженного, превратного. Дурная бесконечность искажающих преломлений. Призрачное дробление, размножение, разложение единого. Извращение, развращение целостного, целомудренного.

Растерзание мерцающего над омутом лика алчною смутой полой тьмы. Распадение полного, самодовлеющего, безвременного бытия на жадные и ненасытимые миги. Тридцать три затускнения белого луча во мгле тридцати трех вожделений.

Голод титанических сил по горнему — титаническое богоубийство. Низведение Афродиты Небесной в юдоль земную, в мир пленный, — ее превращение в Афродиту Всенародную.

Трагедия мира как творческого процесса. Трагедия художественного творчества. Трагикомедия познания…

Таков ряд высших, умозрительных реальностей, к прочувствованию или предчувствию которых возводит читателя повесть о знаменательной участи двух женщин, боготворящей и боготворимой, — о союзе и расколе души творящей и красоты творимой, — повесть реалистическая по форме внешней, символическая по внутренней форме, платоническая по духу.

II

«Тридцать три урода были правдивы. Они были правдою. Они были жизнью. Острыми осколками жизни, острыми цельными мигами. Такие — женщины. У них любовники. Тридцать три любовницы…»

И с ними столько же любовников. Шестьдесят шесть прелюбодействующих! Ариманова свадьба!.. И это — «жизнь»? Это — «правда»? А то «стыдливо покоящееся в красе торжественной своей» единство, то совершенство — не «жизнь»? Та девственность истинного целостного бытия — не «правда»?..

Два голоса спорят: голос мира сего и голос духа в нас, который хочет быть не от сего мира. И первый голос — о жизненной правде «тридцати трех любовниц» — слышится из уст той, что прежде являлась небожительницею-Афродитой, а теперь обернулась Афродитою Всенародной, оставаясь тем же обличием, знамением, воплощением — Красоты!.. Об этом двоении Красоты — загадки из загадок — не самые ли жуткие слова сказал Достоевский, видевший обе ее бездны?..

Или, дабы «исполнилась всякая правда», должно свету сходить во мрак, бытию сущему — сеяться в могилу тления, Красоте — являться «безобразною, не имущею вида»? Должно божественному не просто быть, быть в себе, но и свершаться — в жертве нисхождения?

Этот суровый приговор, этот крест самоотречения не под силу порой снести человеку. «Кто может продохнуть через себя трагедию, тот — спасенный — ее герой и усмиритель», — так говорит «вдохнувшая» в себя трагедию, «претворившая ее в себе» и — отравившаяся ее воздухом Вера.

III

Вера, старшая героиня, представляющая собой в развитии повести начало действенное, движущее и творчески-зачинательное, — Вера, гениальная трагическая актриса, — знает этот сокровенный крестный смысл и всякой трагедии, и всего художества: решимость высшего, божественного на жертву нисхождения. Отсюда и ее личное решение свое заветное сокровище — то, что ей жизни дороже, — отдать людям. И она раздаривает свое лучшее (недаром ей близок Лир), — растворяет в круговой чаше свою «жемчужину любви».

«Жемчужина» — сама Красота, воплотившаяся для Веры в молодой девушке, от имени которой ведется рассказ, так что мы непосредственно узнаем всю ее полубессознательную, но уже тронутую крутым утреником житейского опыта душу и раздельно видим то, что можно было бы назвать ее саном, или идеальным достоинством, на нее возложенным, и ее же как слабую носительницу непрошенного величия. Она в ходе повести, в противоположность волящей Вере, знаменует начало жертвенное по существу, страдательное, блуждающее, покорствующее и требующее оплодотворения, — «восприимчивое ко злу и лжи не менее, чем к истине и добру», как определяет Вл. Соловьев женский принцип, — но не разбивающееся трагически и не гибнущее, а живучее, пребывающее и в конечном счете роковое, победное, судящее и решающее.

IV