Тридцатилетняя война

Тем временем солнце перестало слепить шведов. Ветер переменился, и клубы раскаленной пыли летели в лица уже измотанных католиков. Наступил момент, которого Густав Адольф и ждал. После первого удара его кавалерийский резерв — два полка общей численностью около тысячи человек — не принимал участия в сражении; пора вводить их в бой. Король решил сам вести в атаку основной костяк войск, отделить имперскую кавалерию от пехоты, с тем чтобы его конный резерв сокрушил всадников Тилли. Маневр удался на славу: пехота и кавалерия были отрезаны друг от друга, саксонские пушки были отвоеваны и вновь повернуты против врага. Люди Тилли уже устали и больше думали о награбленном добре, складированном в Лейпциге. Они обратились в бегство, шведы преследовали их, нещадно предавая смерти. Тилли, раненный в шею и грудь, с раздробленной правой рукой, покинул поле боя в сопровождении нескольких соратников, не имея сил поинтересоваться ни тем, куда они направляются, ни тем, что случилось с его армией. Паппенгейм один должен был спасать войско. Облака пыли, прежде мешавшие ему, теперь стали его помощниками. Под прикрытием тумана и сумерек он отбился от преследователей и отступил к Лейпцигу с четырьмя полками. Паппенгейм отважно сражался в арьергарде; сохранилось предание, будто он в схватке одолел четырнадцать шведских солдат.

Но он не мог удержать Лейпциг и на следующее утро увел свое поникшее войско к Галле. Имперцы потеряли более двадцати пушек — всю артиллерию и около ста штандартов. Двенадцать тысяч человек остались лежать на испепеленной земле Брейтенфельда и на дороге в Лейпциг, семь тысяч имперцев провели ночь в шведском плену и наутро стали солдатами в шведской армии.

А что дальше? В воспаленном мозгу Тилли этот вопрос не мог не вызывать боль, когда он устраивался на ночлег на постоялом дворе на пути в Галле. Паппенгейм, сгорая от нетерпения, возмущения и злости, при первой же возможности написал Валленштейну: «Мне тяжело одному переносить эту беду. Я не вижу иного выхода, кроме как просить ваше превосходительство снова взять на себя ведение войны, послужить Господу и вере, помочь императору и отечеству»[804].

Первая схватка завязалась около двух тридцати пополудни, но только после того как «синяя темень» поглотила пыльные облака, Густав Адольф наконец понял, что выиграл битву. В его лагере царило возбуждение всю ночь, и ранним утром он еще не спал из-за звона колоколов, отобранных его солдатами у священников побежденной армии. «Весело же моим братьям!» — рассмеялся король[805].

Тринадцать лет прошло с того времени, когда началась война. Фортуна наконец улыбнулась протестантам. Со дня битвы при Брейтенфельде никто больше не боялся, что отечество захватят Габсбурги или католическая церковь. Более ста лет в Дрездене 17 сентября отмечали как День благодарения[806]. То, что не смогли сделать для себя германские князья, осуществил за них король Швеции. Битва, освободившая их страну от австрийцев, подарила ее шведам.

Определенные события приобретают особое значение не столько вследствие материальных, сколько вследствие духовных потерь и приобретений. К их числу относится и битва при Брейтенфельде. Протестантам Европы казалось, что в тот день Густав Адольф освободил Европу от страха перед католической тиранией Габсбургов, который висел над ними со времен Филиппа II. В действительности же папа и Ришелье подорвали религиозную политику Австрийского дома еще до того, как Густав Адольф ступил на германскую землю. Возле деревни Брейтенфельд он ударил не по корням, а по одной из ветвей кроны дерева Габсбургов. За неделю до этого сражения голландцы у Зеландии уничтожили испанскую флотилию, доставлявшую целую армию. Битва под Лейпцигом получила большой общественный резонанс и затмила событие в море, нанесшее гораздо более серьезный урон Австрийскому дому. Его будущее зависело от восстановления могущества Испании, и каждое поражение в Нидерландах замедляло этот процесс.

Битва у деревни Брейтенфельд больно ударила по Фердинанду, но не сломала его. Самые тяжелые испытания протестантам еще предстоят. И они обрушатся на них через три года — после поражения шведов при Нёрдлингене.

Все это, конечно, вряд ли умалит то военное и моральное значение, которое придается битве под Брейтенфельдом в истории Европы. Почти сразу же она стала символической. Незаурядная личность шведского короля, его невероятная вера в себя накладывали отпечаток исключительной значимости на все, что бы он ни делал. Так случилось и с этой великой битвой, первой победой протестантов. И она должна была войти в то, что мы по привычке называем историей, но не по тем результатам, которые были реально достигнуты, а по тем, которые таковыми посчитали хронисты. Династия Габсбургов потерпела сокрушительное поражение, последний крестовый поход провалился.