Тридцатилетняя война

После собрания унии в Ротенбурге скрытничать более не имело смысла. Даже Фридрих мог уловить, что подозрения князей не совсем уж безосновательны, и в ноябре 1618 года Ангальт решил посвятить в свои планы их главного исполнителя[134]. Человек с твердым характером мог бы еще поправить ситуацию, хотя Ангальт и зашел уже слишком далеко, но Фридрих не отличался силой духа и все еще полагался на своего советника, пусть и в меньшей степени, чем прежде. Тем временем чехи отреагировали на постоянные намеки пфальцских послов, а Турн в частном порядке поинтересовался: уверены ли они в том, что их хозяин примет корону, если ему предложат ее?[135] Ангальт успел обратиться к принцу Оранскому за поддержкой в реализации своих планов и заручиться благосклонностью герцога Савойского, пообещав ему содействие в борьбе за трон императора[136]. А Фридрих меланхолично плыл по течению к неминуемой катастрофе, подгоняемый своим беззаботным канцлером.

В расстановке фигур на шахматной доске будущей общеевропейской войны Ангальту активно помогал союзник, чьи мотивы были еще более сомнительны. Эрнст фон Мансфельд, генерал, посланный на помощь чехам, был внебрачным сыном аристократа Петера фон Мансфельда, одно время служившего губернатором Люксембурга. Отец воспитывал его при своем дворе и грубо подавлял любые желания сына считать себя членом семьи, что породило в нем определенные эмоции, которые он сохранил на всю жизнь[137]. И по рождению, и по воспитанию он стал авантюристом, убежденным в том, что перед ним открыт весь мир, но открывать его можно только мечом.

Военное искусство того времени было вполне в его духе. С появлением артиллерии и особенно мушкетов феодальное войско, набиравшееся из необученных крестьян, стало практически непригодным[138]. Тактикой ведения боя могли владеть только профессиональные солдаты. Пехота теперь состояла из пикинеров и мушкетеров, которые должны были наступать, а пикинеры — их прикрывать. По мере усовершенствования мушкетов надобность в пикинерах понижалась, но в первой четверти XVII века численность тех и других в пехотном полку была примерно равной. Для эффективного владения оружием требовались продолжительные тренировки. Важнейшую роль, по крайней мере в атаке, играла кавалерия, составлявшая примерно треть обычной армии. Конники были вооружены и копьями, и пистолями, и в кавалерии процесс замены копий огнестрельным оружием происходил быстрее, чем в пехоте. В решающем сражении плохо подготовленная конница была не только бесполезна, но и опасна, а адекватно обученные и натренированные кавалеристы своей маневренностью и быстротой натиска могли обеспечить успех всей армии[139]. Пока еще ни в одном государстве не существовало системы поддержания национальной армии на основе призыва и обучения. Когда дело доходило до войны, мудрые правительства сразу же приглашали профессиональных генералов.

Эти профессионалы обычно располагали экспертами, поднаторевшими в наборе рекрутов и их обучении. Армии формировались из людей любых национальностей и вероисповеданий, и, как правило, в них попадали отбросы общества или жители перенаселенных городов и районов, оставшиеся не у дел. В Швейцарии и Северной Италии, где земля не могла всех прокормить, никогда не было проблем с наемниками, иначе дело обстояло в германских государствах. Сражаясь, наемный солдат проявлял преданность не сюзерену, а определенному знамени. Клятва верности давалась не вождю, государству или королю, а знамени, и если знамя захватывал неприятель, то воин имел право последовать за ним[140]. И даже верность флагу была необязательной: нередко те, кто попадал в плен, переходили на сторону врага независимо от того, где в это время развевалось боевое знамя. Кроме того, солдат служил по контракту, и, когда обусловленный срок контракта истекал, он вполне мог переметнуться в другую армию. И солдаты, и офицеры без малейших угрызений совести переходили из войска в войско и любили, вечерами сидя у костра, обсуждать их достоинства и недостатки. Император за службу платил хорошо, хотя она и считалась тяжелой. Польский король платил еще больше, но отказывался кормить армию зимой. Правительница Нидерландов тоже выдавала приличное жалованье, правда, ее «календарный» месяц состоял из шести или восьми недель. Однако она привлекала на «службу штатам»[141] одним немаловажным обстоятельством: «Ежели кто-то лишится конечности или станет недееспособным, то он всю жизнь будет получать то же жалованье, которое ему выдавалось до увечья»[142].

Генералы свыклись с тем, что их армии за зиму или из-за непривычно некомфортных условий постоя сокращались почти вдвое. Теоретически за дезертирство полагалась смертная казнь, но поскольку многие весной возвращались в строй, предвкушая поживу, то мудрые офицеры не задавали ненужных вопросов по поводу причин их отсутствия.