Тридцатилетняя война

Планы короля Якова женить сына в Испании, а внука, старшего сына Фридриха, — в империи рухнули. В то же самое время, когда Фридрих, уставший от понуканий тестя и смущенный поражением при Штадтлоне, уже был готов согласиться с его настояниями, вся политика Якова круто переменилась. Сын и фаворит Бекингем, возмущенные приемом в Испании, куда они ездили для переговоров, после возвращения в Лондон заявили, что они не желают более участвовать в нечестивом альянсе. Разгневанные толпы на улицах уже несколько месяцев подряд требовали объявить войну Испании, и решение принца и Бекингема совпало с настроениями народа. Два правительства неуклонно скатывались к полному разрыву. Уже в декабре 1623 года Яков подумывал об альянсе с королем Дании и Бетленом Габором в интересах своего зятя. В январе 1624 года он был готов сблизиться с Соединенными провинциями, а когда Мансфельд приехал в Лондон, король разрешил ему набрать двенадцать тысяч человек за счет Англии[454].

Изменения претерпела и политика Франции. Здесь появился министр, способный предложить королю нечто большее, чем искусство соколиной охоты, которым в совершенстве владел незабвенный Люинь. Король подпал под влияние Армана Жана дю Плесси, епископа Люсонского, кардинала де Ришелье, и их разлучить могла только смерть. Ришелье родился в аристократической, хотя и небогатой семье Пуату. Его предназначали для военной службы, но после смерти старшего брата в спешном порядке посвятили в духовный сан, чтобы он мог наследовать небольшое епископство Люсон, на которое семья давно имела преимущественное право собственности. Амбиции Ришелье никогда не ограничивались рамками епархии, хотя он относился к исполнению епископских обязанностей с той же скрупулезностью и ответственностью, как и ко всему, что ему приходилось делать в своей долгой и многогранной карьере. Примкнув вначале к партии королевы-матери, он получил первый министерский пост в 1616 году и с того времени всегда ловко устраивал свои дела на трудном и скользком пути продвижения наверх. Возвышаясь, он не боялся терять друзей-покровителей и наживать врагов, среди которых самое заметное место со временем заняла королева-мать. Однако в политике его амбиции были обезличенными и бесстрастными, а основным средством достижения целей стала интрига. Он обладал талантом организатора, проницательностью государственного деятеля и той целеустремленностью в служении стране, которая не ограничена терзаниями об ее благополучии и обыкновенно свойственна политическим гениям. Национальный эгоизм ревностного патриота сочетался в нем с верой в то, что для Франции самой пригодной формой правления может быть только монархия. У Франции, говорил он, две болезни: ересь и свобода. (Со временем Ришелье и король избавят страну от обоих недугов.) И у Франции есть только один грозный и опасный враг — дом Габсбургов, чье могущество теснит ее со всех сторон — с Пиренеев и Альп, с Рейна и Фландрии. Он хотел видеть Францию единой, избавленной от этой навязчивой угрозы и играющей присущую ей роль естественной хранительницы мира в Европе. Пока же он должен был оберегать свою нацию трудолюбивых и беззащитных крестьян, зажатую между землями Габсбургов и морями. Главным принципом политики Ришелье была не агрессия, а оборона[455].

В 1624 году кардиналу еще не исполнилось и сорока лет. Это был высокий темноволосый человек с внушительной, властной внешностью и интеллигентными манерами. Его интересы не ограничивались политикой. Он прекрасно разбирался в антиквариате, произведениях искусства, музыке, драгоценностях, но самым большим его увлечением был театр, и в театральной критике ему не было равных. Он даже пописывал стихи. «Как вы думаете, что мне доставляет самое большое удовольствие?» — спросил он как-то своего друга, и тот вежливо ответил: «Приносить счастье Франции». «Вовсе нет, — сказал Ришелье. — Сочинять стихи»[456]. Конечно, Ришелье имел привычку предаваться простодушному самообольщению. Притворство было характерной чертой этого великодушного и образованного гения, тем не менее, когда фортуна временно повернулась к нему спиной, он не замкнулся в Люсоне, чтобы провести всю жизнь за сочинением виршей. Он был до мозга гостей государственным деятелем, свято верившим в монархию, но ему хватало здравого смысла для понимания того, что не человек создан для государства, а государство — для человека. Он был деспотом, но не диктатором.