Тридцатилетняя война

Со всех сторон своей обширной монархии окружён он вражеским оружием. От смежных с ним государств лиги, теперь наводненных неприятелем, его не отделяют более те окопы, за которыми Австрийская держава так долго чувствовала себя в безопасности, и пламя войны уже бушует у её незащищённых границ. Обезоружены его наипреданнейшие союзники; его могущественнейшая опора, Максимилиан Баварский, сам еле отбивается. Его войска, ослабленные дезертирством и неоднократными поражениями и удручённые долгими неудачами, забыли под командой разбитых генералов о той военной отваге, которая, будучи плодом победы, заранее обеспечивает новую победу. Опасность достигла предела; лишь какое-либо чрезвычайное средство могло снова возвеличить императора, дошедшего до столь глубокого унижения. Нужнее всего сейчас полководец, а между тем интриги, вызванные завистью, отняли у армии единственного полководца, от которого можно ожидать воскрешения былой славы. Так глубоко пал грозный император, что ему приходится теперь предлагать своему оскорблённому слуге и подданному унизительные для монарха договоры, и власть, которую он сам постыдно отнял у надменного герцога Фридландского, он теперь вынужден ещё постыднее навязывать ему. Новый дух начинает оживлять полумёртвое тело Австрийской державы, и быстрый поворот в ходе событий говорит о том, чья твёрдая рука ими руководит. Полновластному королю Шведскому противопоставлен теперь столь же полновластный полководец, победоносному герою — победоносный герой. Обе силы вновь вступают в отчаянный бой, и звание победителя в великой войне, наполовину уже завоёванное Густавом-Адольфом, снова с ожесточением оспаривается. Пред Нюрнбергом друг против друга чернеют две грозовые тучи, две враждующие армии; обе глядят друг на друга с трепетным уважением; обе жаждут и вместе с тем страшатся мгновения, которое в вихре битвы сольет их воедино. Взоры всей Европы со страхом и любопытством устремляются на роковое поле битвы, и Нюрнберг с содроганием ожидает, что именем его будет названо сражение, ещё в большей мере решающее, нежели битва при Лейпциге. Но вдруг тучи расходятся, гроза минует Франконию и с ужасающей силой разражается на равнинах Саксонии. Неподалёку от Люцена ударил гром, грозивший Нюрнбергу, и битва, уже наполовину потерянная, выиграна ценою смерти короля. Счастье, никогда не покидавшее Густава-Адольфа на всём протяжении его жизненного пути, даровало ему и при гибели редкую милость — умереть во всей полноте своей славы, во всей чистоте своего имени. Своевременной смертью его добрый гений спас его от неизбежной судьбы человека: на вершине счастья утратить скромность, в зените могущества — забыть о справедливости. Позволительно усомниться, заслужил ли бы Густав-Адольф, продлись его дни, те слёзы, которыми Германия оплакала его кончину, то восхищение, которым потомство почтило единственного в мире справедливого завоевателя. В случае ранней смерти великого вождя можно опасаться гибели целой партии, но для силы, правящей миром, нет незаменимых людей. Два великих политика, Аксель Оксеншерна в Германии и Ришелье во Франции, принимают кормило войны, выпавшее из рук усопшего героя; равнодушный ко всему рок переступает через его прах, и ещё целых шестнадцать лет пламя войны бушует над давно забытой могилой.

Позвольте мне теперь дать краткий очерк победоносного шествия Густава-Адольфа, беглым взором окинуть весь театр войны, на котором он является единственным действующим героем, и затем уже, когда будет изложено, как Австрия, доведённая успехами шведов до крайности, согбенная под бременем непрерывных неудач, снизошла с высоты своей гордыни до жалких средств, подсказанных отчаянием, снова привести нить истории к императору.