Тридцатилетняя женщина

Выражение, с которым г-жа д’Эглемон произнесла это, говорило о желании излить душу, о том внутреннем волнении, которое нельзя передать иными словами, как «святое волнение». В самом деле, священный долг матери властно руководил ею; дочь в изумлении обернулась, и на лице ее отразилось чувство уважения, стыд и тревога. Маркиза затворила дверь; чтобы попасть в гостиную, надо было пройти не одну комнату, и шаги были бы слышны. Уединенность предохраняла от нескромного любопытства.

– Дочь моя, – начала маркиза, – мой долг – открыть тебе глаза… Тебе грозит опасность, пожалуй, самая большая опасность в жизни женщины. Вероятно, ты нечаянно попала в такое положение. Я хочу поговорить с тобою как друг, а не как мать. Выйдя замуж, ты стала госпожой своих поступков, ты отдаешь отчет в них только мужу… Но ты так редко чувствовала власть матери (и это, пожалуй, моя ошибка), что я считаю себя вправе потребовать, чтобы ты хоть раз прислушалась к моим словам, ибо сейчас тебе необходим мой совет. Послушай, Моина, я выдала тебя замуж за человека одаренного, которым ты можешь гордиться, ты…

– Маменька, – прервала ее Моина с упрямым видом, – я знаю, о чем вы намерены говорить со мной. Вы собираетесь увещевать меня и бранить Альфреда…

– Вы бы этого не угадали, Моина, – строго заметила маркиза, еле удерживая слезы, – если бы сами не чувствовали, что…

– О чем вы говорите? – надменно переспросила графиня. – В конце концов, маменька…

– Моина, – воскликнула г-жа д’Эглемон, делая усилие над собою, – вы должны внимательно выслушать то, что я обязана сделать.

– Слушаю, – проговорила графиня, скрестив руки, и в ее деланой покорности было что-то вызывающее. – Позвольте мне только, маменька, – добавила она с удивительным хладнокровием, – позвонить Полине и отослать ее.

Она позвонила.

– Дорогая, ведь Полина не может услышать наш разговор…

– Маменька, – прервала ее графиня таким многозначительным тоном, что мать изумилась, – я должна…

Она умолкла: вошла горничная.

– Полина, сходите сами к Бодрену и узнайте, отчего до сих пор мне не прислали шляпку…

Она снова уселась и пристально посмотрела на мать. Сердце маркизы сжалось, глаза ее были сухи, она испытывала то волнение, горечь которого поймет лишь мать; она заговорила об опасностях, ожидавших ее дочь. Но оттого ли, что графиня сочла себя оскорбленной подозрениями, которые мать ее питала к сыну маркиза де Ванденеса, или оттого, что не совладала с непостижимым сумасбродством юности, она воспользовалась тем, что мать замолчала, и заметила, принужденно рассмеявшись:

– А я-то воображала, маменька, что вы ревнуете только к его отцу.

При этих словах г-жа д’Эглемон закрыла глаза, опустила голову и, тихонько вздохнув, возвела взор кверху, как бы покоряясь непреодолимому чувству, заставляющему нас призывать небо в те минуты, когда в нашей жизни совершаются большие события; затем она перевела взгляд на дочь, взгляд, полный гневного величия и глубокой печали.

– Дочь моя, – промолвила она изменившимся, скорбным голосом, – вы безжалостны к своей матери, безжалостнее, нежели человек, оскорбленный ею; быть может, более безжалостны, чем предстоящий мне суд божий.

Госпожа д’Эглемон встала; у дверей она обернулась, но, заметив в глазах дочери одно лишь удивление, вышла и еле добрела до сада; здесь силы покинули ее. Она почувствовала острую боль в сердце и опустилась на скамейку. Ее взгляд блуждал по песку, и она заметила свежий след, явственный след от изящных мужских сапог. Сомнения не было, ее дочь погибла, – маркиза поняла, какое поручение было дано Полине. И за этой страшной догадкой всплыла другая, и была она мучительнее всех остальных. Она поняла, что сын маркиза де Ванденеса уничтожил в сердце Моины уважение, которое дочь должна питать к матери. Ей становилось все хуже, она незаметно для себя потеряла сознание и словно заснула. Молодая графиня нашла, что мать держалась с нею слишком резко, но решила, что следует пойти на примирение, а для этого вполне достаточно быть поласковее и повнимательнее с нею сегодня вечером. Из сада донесся женский крик, и она лениво выглянула в окно как раз в ту минуту, когда Полина, которая еще не успела уйти, подхватила на руки г-жу д’Эглемон и звала на помощь.

– Не испугайте дочь, – вот последние слова, произнесенные маркизой д’Эглемон.