Тридцатилетняя женщина

Моина видела, что несут ее мать, бледную, недвижимую, что она дышит с трудом, но шевелит руками, будто старается оттолкнуть что-то, и пытается что-то сказать. Моина, потрясенная этой картиной, вышла навстречу, молча помогла уложить мать на свою постель, раздеть ее. Она чувствовала свою вину, и это угнетало ее. В смертный час матери она поняла ее, но непоправимое уже совершилось. Ей хотелось остаться наедине с матерью; когда все ушли из комнаты, она прикоснулась к холодеющей руке, всю жизнь ласкавшей ее, и залилась слезами. Ее слезы привели маркизу в сознание, она собрала последние силы и взглянула на свою дорогую Моину; и когда из нежной полуобнаженной груди Моины вырвались громкие рыдания, она улыбнулась своей дочке. Улыбка эта доказала молодой матереубийце, что материнское сердце – бесконечное всепрощение.

Лишь только в доме стало известно о состоянии маркизы, послали верховых за доктором, фельдшером и за внуками г-жи д’Эглемон. Молодая маркиза с детьми приехала в одно время с врачами; собралось довольно много народу – родственники, слуги; все были встревожены и молчали. Из спальни не доносилось ни звука; молодая маркиза тихонько постучала в дверь. Моина, очнувшись от тягостных дум, распахнула двери, обвела помутившимся взглядом собравшихся, и ее удрученный вид был выразительнее любых речей. Никто не вымолвил ни слова, когда появилось это воплощение раскаяния. Все увидели ноги маркизы, окоченевшие, вытянувшиеся на смертном одре. Моина прислонилась к косяку двери, посмотрела на родственников и глухо сказала:

– Я лишилась матери!..

Париж, 1828–1844 гг.