Трильби

Этот единственный его талант полностью поглотил все, что было ему отпущено от рождения из духовных даров: состраданье, любовь, нежность, благородство, мужество, смирение, милосердие. Он вкладывал их целиком в свою игру на маленьком складном флажолете.

Свенгали, исполняющий на рояле Шопена, а в особенности на своей жалкой дудочке «Бен Болта», был непревзойденным, великим артистом.

Свенгали, рыскавший по свету в поисках, кого бы обмануть, предать, одурачить, у кого бы занять денег, над кем бы поиздеваться, на кого бы прикрикнуть, если он осмеливался, или к кому бы подольститься, если ему это было выгодно, — к мужчине ли, женщине, ребенку, собаке, — был препротивной личностью.

Чтобы раздобыть денег, если перехватить было не у кого, он аккомпанировал певцам в дешевых кафешантанах, но и там ухитрялся вести себя оскорбительнейшим образом. Испытывая полное презрение к солисту, он играл то слишком громко, то бурно импровизировал, то прерывал игру и вдруг стремительно колотил по клавиатуре в особо чувствительных местах, потрясая своей всклокоченной шевелюрой, пожимая плечами, ухмыляясь и подмигивая публике, — словом, делал всевозможное, чтобы отвлечь внимание от певца и сосредоточить его на себе. Было у него и несколько уроков музыки (надо надеяться, не в пансионе для благородных девиц), но оплачивали эти уроки, очевидно, плохо, ибо он постоянно сидел без гроша и был кругом в долгах, истощая карманы и терпение всех своих знакомых по очереди.

Друзей у него было всего двое: Джеко, живший неподалеку, на чердаке, в Тупике Трубочистов и работавший в ту пору в качестве второй скрипки оркестра театра Жимназ. Он делил скромные заработки со Свенгали и безусловно был обязан ему огромным своим мастерством, о котором пока что широкая публика и не подозревала.

Вторым его другом и ученицей была (вернее, была когда-то) таинственная Онорина. Свенгали любил похвастать знакомством с нею и намекал, что она «великосветская дама». На самом деле это было далеко не так. Мадемуазель Онорина Казн (широко известная в Латинском квартале как Замарашка Мими) — грязнуля, неряха, маленькая смазливая еврейка — была натурщицей и занимала в свете самое скромное место.

Однако у нее был веселый нрав и прелестный голосок. От природы ей было дано петь так очаровательно, что, слушая ее, вы забывали ее акцент, самый вульгарный, какой только можно себе представить.

Она позировала у Карреля и во время сеанса часто пела Когда Маленький Билли впервые ее услыхал, он был очарован и искренне сокрушался, что ей приходится позировать обнаженной, — впрочем, такова была его реакция каждый раз, когда позировала какая-нибудь особенно привлекательная представительница слабого пола, ведь он питал глубокое уважение к женщинам. А перед певицами буквально благоговел. Особенно действовало на него контральто — глубокий, низкий голос, который неожиданно на высоких нотах звучит, как великолепный ангельский альт мальчика. Такой голос трогал самые сокровенные струны его сердца.

Однажды ему довелось слушать мадам Альбони, и это стало событием в его жизни; сиренам не стоило бы никакого труда сделать его своей жертвой. Прекрасный голос женщины значил для него даже больше, чем ее красота, — Соловей побеждал Жар-Птицу.

Надо ли говорить, что бедная Замарашка Мими не обладала ни голосом мадам Альбони, ни ее умением петь; все же голосок у нее был прелестный, очень верный, а безыскусственное ее пение легко могло очаровать.

Она пела песенки Беранже: «Бабушка, о нем нам расскажите», или: «Ты помнишь, — вопрошал наш капитан», или: «Зовусь Лизеттой я, друзья!» — и тому подобные милые вещицы; у Маленького Билли (которого нетрудно было растрогать) при ее пении навертывались слезы на глаза.

Но от Беранже она быстро переходила к другим песенкам, уличный жаргон которых для Маленького Билли, не посвященного в тайны французского языка, оставался непонятным. По хохоту, который они вызывали у завсегдатаев студии Карреля, он догадывался об их неприличном содержании, хотя трогательный ее голосок не менял своей ангельской интонации, — тогда он испытывал горькое разочарование и краснел от стыда.

Свенгали, услыхав Онорину в кафе «Ломовых извозчиков» на улице Летучая Лягушка, вызвался учить ее пению. Она пришла в его мансарду, и он сыграл ей на рояле, причем строил ей глазки, скалил зубы и глядел на нее в упор наглым пронизывающим взором. В ответ она мгновенно прониклась благоговейным обожанием к своему выдающемуся новому знакомому.

Он пленил ее воображение и слух. Образ его наполнил-ее мелочную, слабую, жалкую душонку, он показался ей вдохновенным библейским пророком и героем, бряцающим на кимвалах, бьющим в тимпаны — одновременно и Давидом и Саулом!

А он начал прилежно учить ее, вначале милостиво и терпеливо, осыпал ласкательными именами, называл своей «Розой Саронских долин», «Жемчужиной Вавилона», «Иерусалимской ласточкой с глазами газели» и сулил, что она станет повелительницей всех соловьев — лучшей певицей в мире.