Трильби

— Завтра утром я к вашим услугам, — сказал Маленький Билли, отвешивая почтительный поклон.

— Что? И в понедельник тоже? Вы моетесь каждый день?

Громко смеясь, он выкатился из комнаты и смеялся на всем протяжении своего пути до улицы Сены, где жил Таффи, которого он решил сначала позабавить рассказом о чудаке Билли, радеющем о своей чистоте, а затем перехватить у Знатного Малого еще франков пять, а то и десять.

Как, вероятно, догадался читатель, он застал Таффи тоже в ванне. У Свенгали сделались конвульсии от смеха, он корчился, кривлялся, хватался за бока и тыкал пальцем в огромного голого бритта, пока, наконец, Таффи не оскорбился и не вышел из себя.

— Какого черта вы гогочете, свинтус вы этакий! Хотите, чтобы я вас за окошко вышвырнул? Грязная швабра! Погодите-ка! Я вам намылю голову!

И Таффи выскочил из ванны. Он выглядел, как Геркулес в пылу праведного гнева. Свенгали струсил и обратился в бегство.

— Проклятье! — восклицал он на ходу, кубарем скатываясь вниз по узкой лестнице отеля «Сена». — Ну и дубина! Мерзкий грубиян! Безмозглый, тупой британец, черт бы его побрал!

Он приостановился в раздумье.

«Надо бы сходить теперь к шотландцу на площадь святого Анатоля за вторым пятифранковиком. Но пережду немного, чтобы он успел помыться и просохнуть!»

Свенгали зашел перекусить в молочную на улице Клопэн-Клопан и там, чувствуя себя в безопасности, хохотал долго и неудержимо.

Два голых англичанина — большой и маленький — в один и тот же день «стараются стать чистыми»!

Он самодовольно считал, что поступает разумнее их, и, со своей точки зрения, возможно, был прав: ведь за одну неделю можно выпачкаться не меньше, чем за целую жизнь, так стоит ли из-за этого волноваться? К тому же, если вы достаточно чистоплотны для тех, кто вас окружает, быть более чистоплотным, чем они, — невежливо, бестактно и глупо.

Как раз в ту минуту, когда Свенгали собирался постучать в дверь к Лэрду, по лестнице из мастерской Дюрьена спускалась Трильби. У нее был измученный вид, глаза с покрасневшими веками были обведены темными кругами, лицо, усыпанное веснушками, побледнело.

— Вы чем-то опечалены, мадемуазель? — спросил он.

Она отвечала, что страдает от невралгии, которой часто подвержена. Боль в глазах нестерпима и обычно длится целые сутки.

— Может быть, я смогу вас вылечить. Зайдемте сюда.

Если в это утро Лэрд и наслаждался омовением, то на сегодня оно, очевидно, было уже закончено. Он прихлебывал кофе собственного приготовления и закусывал хлебом с маслом. При виде страданий бедной Трильби он искренне огорчился и стал угощать ее виски, кофе и имбирными пряниками, но она к ним и не притронулась.

Свенгали усадил ее на диван, поместился напротив и велел ей смотреть прямо ему в глаза.

— Глядите пристальна на белки моих глаз!

Затем он начал слегка поглаживать ей лоб, щеки и затылок. Вскоре веки ее сомкнулись и на лице появилось спокойное выражение. Через некоторое время, приблизительно спустя четверть часа, он осведомился не болят ли у нее глаза по-прежнему.

— О, почти совсем не болят, месье! Это такое райское счастье!

Еще через несколько минут он спросил Лэрда, знает ли тот немецкий язык.

— Достаточно, чтобы понимать, — ответил Лэрд, проживший целый год в Дюссельдорфе. Тогда Свенгали сказал ему по-немецки: «Смотрите: хоть она и не спит, но открыть глаза не сможет. Спросите-ка ее».

— Вы спите, мисс Трильби? — осведомился Лэрд.

— Нет.

— Тогда откройте глаза и взгляните на меня.

Она попробовала открыть глаза, но не смогла и сказала об этом.

Тогда Свенгали снова сказал по-немецки:

— Она не сможет рта раскрыть. Спросите ее.

— Отчего вы не можете открыть глаза, мисс Трильби?

Она попыталась заговорить, но напрасно.

— Она не сможет встать с дивана. Попросите-ка ее встать.

Трильби не откликнулась — она была безгласна и недвижима.

— А теперь я освобожу ее, — сказал Свенгали.

И, о чудо! она вскочила с места, всплеснула руками и воскликнула: «Да здравствует Пруссия! Я выздоровела!» В благодарность она схватила руку Свенгали и поцеловала, а он осклабился, обнажив свои большие желтые зубы, и хрипло вздохнул, закатив к небу мутноватые белки своих больших черных глаз.

Побегу скорей позировать Дюрьену. Чем мне отблагодарить вас, месье? Вы вылечили меня!

— Да, мадемуазель, я вылечил вас и взял вашу боль себе, теперь она у меня в локте. Но она мне мила, ибо она ваша. Каждый раз, как вы будете страдать от нее, вы станете приходить ко мне на улицу Тирлиар, дом номер двенадцать, на шестой этаж, и я буду лечить вас и брать вашу боль себе.

— О, вы чересчур добры! — И от радости она завертелась на месте волчком, громко выкрикивая: «Кому молока!» Стены студии содрогнулись, а рояль гулко и торжественно откликнулся на ее возглас.

— Что это вы кричите, мадемуазель?

— Так кричат молочницы в Англии.

Это великолепный возглас, мадемуазель, прекраснейший возглас! Он исходит из глубины души, его издает весь ваш организм, и он звучит как музыка в устах ваших. Ваш голос подобен голосу Альбони — voce sulle labbre ^[10]. Великолепный голос — воистину крик души!

Трильби вспыхнула от удовольствия и гордости.