Трильби

А затем она спустилась на землю и спела песню в третий раз: голос ее звучал глухо, печально, угрюмо; она пела о мрачной трагедии, когда горе так велико, что его не выплачешь в слезах. Казалось, бедная Коломбина, покинутая, одинокая, обреченная на гибель, в последний раз — ночью, на морозе — отчаянно взывала о помощи. От Пьерро и Коломбины ничего не осталось — перед глазами возникла Маргарита из «Фауста!» Одна из самых страшных, тягчайших человеческих драм, но выраженная без всякой аффектации, без каких бы то ни было драматических преувеличений. Еле уловимая перемена в окраске звука и в интонации — слишком тонкая и призрачная, чтобы ее осмыслить, была достаточна, чтобы вы ощутили эту трагедию — о, с таким хватающим за душу сочувствием!

Когда песня смолкла, аплодисменты последовали не сразу, и она ждала с добродушной, широкой улыбкой, как будто подобное ожидание было для нее привычным; и вдруг раздался гром оваций, который все рос, ширился, гремел раскатами и отдавался эхом; крики, хлопки, топот ног, стук палок, зонтов — все слилось в общий грохот; сыпались букеты, маленькие пажи подхватывали их, а Трильби слегка поклонилась и ушла — по-прежнему просто и скромно. Это был обычный для нее триумф. Он был неизменным и сопутствовал ей в любой стране, при любой аудитории, что бы она ни пела.

Маленький Билли не аплодировал. Он сидел, охватив руками голову, плечи его все еще вздрагивали. Ему казалось, что он крепко спит и видит сон, и он изо всех сил старался не просыпаться, ибо был безмерно счастлив. Эта ночь была одной из тех, которые составляют эпоху в жизни человека!

Едва первые звуки песни слетели с ее полуоткрытых уст (очертание которых он так хорошо помнил) и ее глаза, полные голубиной кротости, глядя поверх головы Свенгали, посмотрели в его направлении (нет, прямо на него!), что-то растаяло в его душе, и давно утерянная способность любить вернулась к нему, затопила его сердце в слепом, безудержном порыве.

Как будто многолетняя глухота внезапно исцелилась. Доктор подул в резиновую трубочку через ваши ноздри в евстахиевы трубы, что-то сместилось, и тотчас же вы стали слышать лучше, чем когда-либо раньше, и вся жизнь ваша вдруг приобрела новый смысл!

Он пришел в себя, когда Ла Свенгали наполовину уже спела «Орешник» Шумана, и увидел ее, увидел сидящих рядом с ним Лэрда и Таффи, не спускавших глаз > с Трильби, и понял, что все это явь, а не сон, — и радость, охватившая его, была почти мучительна.

Она пела «Орешник» под чарующий аккомпанемент так же просто, как пела предыдущую песню. Каждая отдельная нота была совершенством, драгоценнейшим звуком, который волшебно сливался со следующим. Чтобы поддаться чарам подобного голоса, не надо было быть меломаном, а сама по себе мелодия песни не играла уже почти никакой роли. Но исполнение певицы, будучи высоко совершенным, было безыскусственным, как у ребенка. Она словно бы говорила: «Смотрите! Разве дело в композиторе? Вот одна из самых прекрасных песен, когда-либо написанных, и слов§ ее столь же прекрасны, их перевел для вас на французский язык один из лучших ваших поэтов! Но что из того, что значат слова сами по себе, или мелодия, или сам язык? „Орешник“ не лучше и не хуже, чрм „Мой друг Пьерро“, когда пою его я, ибо я — Свенгали, и вы ничего не будете ни видеть, ни слышать, не будете думать ни о ком, кроме Свенгали, Свенгали, Свенгали!»

Это было апофеозом и голоса и несравненного, виртуозного мастерства! Бельканто снова возродилось после столетнего перерыва — бельканто, ну, скажем, Виварелли, который пел одну и ту же песню ежевечерне одному и тому же испанскому королю в течение четверти века, за что его наградили герцогством и таким несметным богатством, какое не снилось самому скупому из скупых рыцарей.

И в самом деле: на концерте присутствовало огромное число самых искушенных и строгих критиканов на свете, настроенных чрезвычайно антигермански, и они вместе со всей аудиторией, затаив дыханье, с непередаваемым наслаждением слушали рассказ о некой простой немецкой девушке, о влюбленной «медхен» [26] — будущей «хаусфрау» [27] — под орешником в саду какого-то берлинского предместья! Она сидела там среди родных и близких; они, наверное, пили пиво и покуривали длинные фарфоровые трубки и рассуждали о делах и политике, отпуская наивные старые немецкие шутки, но под сурдинку, чтобы не спугнуть ее девичьих любовных грез! И все это напоминало сцену в Элизиуме, а «медхен» была как нимфа гор и лесов в кругу богов и богинь с Олимпа.

Так оно и было, когда об этом пела Трильби!

Окончив петь и дождавшись, когда утихли нескончаемые, оглушительные аплодисменты, она величаво и грациозно поклонилась в сторону императорской ложи, где августейшая особа, не отрываясь, смотрела на нее в бинокль, и запела по-английски «Бен Болта».

И тогда Маленький Билли вспомнил, что на свете существует такой человек, как Свенгали с его складным флажолетом!